Светлана Гончаренко - Дездемона умрёт в понедельник
Самоваров завел речь о стульях и деньгах, но Мумозин встрепенулся, потер пальцем нос и вдруг заговорил о проблемах реалистического театра. Он был хорошо одет, в бежевое, и очень напоминал и лицом, и бородой, и голосом одного известного киноактера., только в его голубых глазах было что-то странное, птичье, дурное. Чем больше Самоваров его слушал, тем больше впадал в столбняк. Либо Вовка Кульковский врал, либо Вовка Кульковский глуп, как пень. Мумозин не только не бредил Самоваровым, но наоборот, возмущался, что к нему вечно являются клянчить работы и денег. При этом Владимир Константинович пощипывал собственное ухо и гневно сверлил гостя зрачками. Иногда он на минуту смолкал и наливался беспричинной осоловелой величавостью, как это бывает у петухов и других представителей отряда куриных. Посреди тирады против капризных нетских варягов Самоваров не выдержал и с острым желанием сказать: «Да пошел ты!..» встал. Владимир Константинович понял, что пересолил с величием, быстро переменился в лице, вскочил из-за стола и вдруг горячо обнял Самоварова. Наверное, даже поцеловал. Во всяком случае, Самоваров ощутил на щеке что-то влажное. От неожиданности он потерял равновесие, упал снова в кресло и получил уверения, что его ждали, о сотрудничестве с ним мечтали, а все его трудности будут немедленно улажены. Озадаченного Самоварова проводили в декорационный цех с дамокловым потолком. Ровно через час Мумозин был бит Карнауховым на сцене.
Теперь, подпрыгивая на неровном и твердом, как базальт, сидении театрального автобуса, Самоваров размышлял, как бы избавиться от радушного Эдика и удрать домой в Нетск. Именно сейчас вырваться было трудно: Шереметев вопил ему на ухо сведения о совершенно неразличимых за окном ушуйских достопримечательностях и навалился так, что дышать стало трудно. Рядом бойко дребезжала и позвякивала раскладушка.
Театральная служебная квартира помещалась во втором этаже обычной пятиэтажки. Это было бы вполне сносное трехкомнатное жилище, если б в нем не живали творческие натуры, причем ни одна натура не держалась здесь более полугода. Самоварову показали и предложили для пользования газовую плиту, густо, как сургучом, залитую супом. В мойке сложилась такая гора посуды, что носик крана пришлось свернуть вбок, и он ронял на пол редкие бахчисарайские слезы. В ванной вместо душа была дыра в стене, заткнутая тряпкой. Сам душ отощавшей змеей покоился в ванне. Тут же носились легконогие орды тараканов, коричневых и крупных, как шоколадные конфеты. При их виде Самоваров решился уехать сегодня же.
— Что же вы к себе не заходите? — послышался приветливый вопль Шереметева, а затем и долгий ржавый стон. Это шофер Витя силился разогнуть самоваровскую раскладушку.
Самоваров вошел «к себе» и обомлел. Он полагал, что все странное и безумное в Ушуйске он уже видел. Он ошибался. Конечно, комнатка была самая обыкновенная, действительно без мебели, оклеенная дешевыми обоями, где цветочек никогда не совпадает с листиком. Но поверх обойных листиков цвели иные цветы. Шершавой густотертой гуашью был изображен сумасшедший лес. Он произрастал от плинтусов, из циклопической гуашевой травы. На толстых, в руку, стеблях на уровне лица располагались розовые гвоздики величиной с хорошее жигулевское колесо, гигантские кривые ромашки и ультрамариновые, полуосыпавшиеся уже васильки. Сверху плыли облака, плавно переходившие в небрежную побелку.
— Красиво? — спросил шофер Витя. Он наслаждался видом открытого рта гостя.
— Очень, — вздохнул Самоваров.
— Юрочки Уксусова работа! — гордо прокричал Эдик. — Он у нас талант: и рисует, и на сцене играет. А резьбу его вы видели?
— Какую резьбу?
— На лестнице. Огромнейшая коряга! Как же вы не заметили?
— Так темно там, носа своего не видно, — иронически вставил Витя.
— Это днем темно! А вечером, под лампочкой, отлично видно!.. Ну, располагайтесь теперь, отдыхайте!
— У раскладушки этой ноги падают, — заботливо предупредил Витя. — Вы лучше чего-нибудь подставьте. И не думайте, что вам специально дрянь подсунули. Нет! Остальные у нас еще хуже: какие погнуты, каким парусину прожгли. Есть еще одна ничего, но у той голова падает.
Астматический сип театрального автобуса затих под окном. Самоваров поспешно оделся, взял дорожную сумку и покинул комнату с ромашками. Он надеялся, что навсегда.
В прихожей не было света, и Самоваров не понял, откуда выскочил Юрочка Уксусов. Смеркалось, но малиновый цвет пиджака еще можно было различить. «Этого Юрочку били сегодня после Мумозина», — вспомнил Самоваров.
— О, это вы! — почему-то удивился Юрочка. — Я думал, Мишка без меня уходит. Значит, спит еще, подлец!
Самоваров холодно пожал плечами и направился к выходу. Привычный к потемкам Юрочкин глаз приметил баул в руках нетского гостя.
— Вы в театр? — удивился Юрочка.
— На вокзал, — ответил Самоваров и приступил к ощупыванию замка.
— Дайте я вам помогу! — вызвался Уксусов. — Здесь надо пипочку нажать и двинуть собачку!
Самоваров мысленно торопил его и уже воображал, как по дороге забежит к Вовке, пошлет к черту его, Отелло и Отеллову меблировку и помчится в хорошем поезде прочь из этого городишки.
— Пожалуйста! — Юрочка распахнул дверь в унылую темь подъезда. — Только вы сегодня не уедете.
— Это еще почему?
— А вряд ли на шамырский поспеете. Ведь пять часов уже! До Мамонтова дизель будет только утром рано. Тупик у нас.
Ну да, ну да! Как это забыл Самоваров популярную легенду: ушуйские купцы давали громадную взятку честному инженеру-путейцу Овце-Овцеховскому, а тот оскорбился и из идейных соображений повел Великий Сибирский путь мимо богатого торгового Ушуйска через захолустный Нетск. В результате инженеровой щепетильности Нетск расцвел и стал мегаполисом, Ушуйск зачах, а Самоваров застрял на ночь в тараканьей квартирке. Мышеловка захлопнулась. Конечно, лучше было бы переночевать на вокзале, кабы знать… Но Самоваров вернулся в комнату с цветником, швырнул баул в угол и включил свет. Ужасные гвоздики запестрели у него перед глазами.
— Красиво? — спросил Юрочка, наивно просунув голову из коридора.
— Очень оригинально. Ваша работа?
— Моя. Это я в прошлом году… — замялся Юрочка и весь втянулся в комнату. Теперь, при электрическом свете, Самоваров мог видеть не только его малиновый пиджак, но и стрижку с челочкой, и глаза-смородины.
— Что ж вы сами не живете в такой красоте? — хмуро поинтересовался Самоваров.
Юрочка уселся на подоконник и серьезно ответил:
— Не могу. Вы ведь из Нетска? Художник?
— Из Нетска. — Это про себя Самоваров знал твердо. — Да, конечно, из Нетска. Художник?.. Можно и так сказать… По мебели.
— Тогда вы меня поймете! Бывают такие минуты… Я здесь жил, когда жена меня выгнала. Из-за театра. Я театром живу, а она считает меня дураком. Но это вам ни к чему… Мы с ней уже чужие люди. Она уже два раза после меня замуж выходила. И это вам ни к чему… Так вот, я тут жил, и однажды…
Он задумался.
— Нет, я все-таки имен называть не буду!.. Одна женщина… девушка… удивительная! Это всякий скажет, что удивительная. Многие говорят, что гениальная даже — но такое слово женщине не идет как-то, тем более молодой девушке, правда? Это больше солидным идет, правда?
Самоваров согласился.
— Она несчастна, — продолжил Юрочка. — Она любила одного человека, а потом увидела, какой он козел. Его фамилию я тоже не назову. Но нельзя жить с таким козлом! И он стал ее бить. Страшно бить.
Уксусов глубоко вздохнул. Самоваров с трудом свел причины со следствиями, и вдруг ему показалось, он понял, о ком речь. Крупные кулаки Карнаухова вообразить было легко. А бил он не Таню ли? Угадал на сей раз или нет?
— У нас в соседнем подъезде другая служебная квартира, там она и жила с этим козлом, — рассказывал Юрочка. — Она прибежала сюда в ноябре, босая, в халатике! Синяк под глазом… Вот здесь, в этой комнате, она ночевала. На раскладушке моей. А я на газетке здесь…
Уксусов показал в угол под ромашкой.
— Я и подумать не мог, чтоб она — такая! — и в моей комнате! Она раньше не говорила даже со мной, не замечала. Оказалось — замечала! Замечала!.. Наутро она ушла, а я вот это все нарисовал. Быстро нарисовал, часа за три! Будто пьяный был. Вы как художник меня понимаете? Я хотел, чтоб красота была вокруг, чтоб цвело! Все расцвело той ночью! В ноябре! Я хотел, чтоб она пришла и удивилась. Ведь красиво?
— Очень красиво, — в очередной раз подтвердил Самоваров. — А ей понравилось?
— Она тут и не была больше. Конечно… Естественно!.. В общем… Вы как художник меня понимаете? Я переживал сильно, даже от этой комнаты отказался. Так было жалко и грустно! Другой квартиры у театра тогда не было. Я мыкался-мыкался, даже с женой было сошелся, а она так театра и не полюбила. Ну и не надо, ушел опять. Вернее, она прогнала. Играю теперь на сцене. А комнаты этой видеть спокойно до сих пор не могу. Вы как художник…
