Юлия Винер - Бриллиант в мешке
А я беру более широко. Вот, например, отчаивается человек, в частности наш брат из России, который бросил благополучную вроде бы тамошнюю жизнь, а здесь живет плохо и страдает. Это я для примера беру нашего человека, потому что ближе знаком, но у здешних «положено» развито, может, еще и получше. И вот он отчаивается и воет: я там всю жизнь вкалывал, что же, мне так ничего за это и не причитается? Или еще покруче: что же, мне вообще ничего от жизни не причитается?
И тут, я считаю, коренится основная ошибка. По-моему, от жизни никому ничего не причитается, никаких прав человека, а только что сумеешь взять. Ничего тебе жизнь не обещала и ничем тебе не обязана. Единственно родители обязаны кое-что, поскольку родили тебя на свою ответственность, да и то только до некоторого возраста. А дальше – живи как сумеешь. А жаловаться и плакать, что судьба тебя обделила, значит только перед этой судьбой унижаться, а ей ведь абсолютно все равно.
В этой связи возникает проблема, надо ли обделенным помогать. И мне тогда сразу приводят в пример меня же самого, как бы я выжил, если бы не социальная помощь под названием Битуах Леуми и вообще от других.
Ответ у меня на это простой. Может, и не выжил бы. Ну и что? Тоже не большая потеря, то есть для других, самому-то мне большая.
Тут люди осознают, что сказали бестактно, и сразу начинают выкручиваться, что не это имели в виду.
Потому что не знают второго моего ответа, не такого простого, но я держу его про себя.
А именно:
Что мне «положено» от судьбы, я знать не могу, зато знаю, чего всегда хотел. Хотел, в частности, а) не делать, и б) не нести ответственности (как потом все сложилось, это произошло в другой связи).
Но не делать в современном обществе возможно кому? Или очень богатому, или инвалиду. Поскольку богатство мне не положено (об этом я еще объясню), то я подсознательно превратился в инвалида. Нет, не симулянт, болезнь моя вполне настоящая и документально подтвержденная рентгеном, а также объективной медицинской экспертизой. Но это, я думаю, был такой метод борьбы моего организма за нужный образ жизни.
Скажут, дорого заплатил. Да, недешево, но я всегда говорю: даром не дают даже на самой последней распродаже. Зато не сижу и не ною, мне, мол, положено от жизни, а она не дает.
Это я просто презираю.
Правда, здоровому это трудно, а мне, повторяю, повезло.
8
Да, не хотел ни учиться, ни работать, однако мать все же погнала учиться, в те времена такой моды не было, чтоб не учиться.
Протащился я кое-как через медучилище. Интересно, что про болезнь я тогда еще и не подозревал, так, по утрам иной раз скованность в теле, в пояснице ноет, а вот потянуло меня на медицинскую специальность, будто знал, что пригодится. И жену себе тоже взял со средним медицинским, хотя любовь была второстепенная. Я ведь говорю, у меня в жизни все всегда шло по плану, вот только теперь никакого плана у меня нет, словно пропасть передо мной. После медучилища успел еще на «скорой» поработать, потом стало тяжело таскать, а тут диагноз подоспел, и я перевелся в регистрацию, а там уж быстро перешел на инвалидность, и нормально.
Но это все присказка, а сказка началась здесь. Только мы сюда приехали – неужели уже полтора десятка лет прошло? – я попал в больницу. Хотя весь переезд Татьяна организовала хорошо, а все-таки волнения, напряжение, короче, расклеился не на шутку. Про инвалидность им ничего не сказал, просто жаловался на скованность в суставах и сильные боли, но они быстро разобрались, врач со мной провел беседу, мол, мы нашли у тебя в позвоночнике очень серьезную болезнь, не смертельную, но неизлечимую, ты по специальности кто? Тебе теперь надо крепко подумать, как жить дальше, медработником тебе работать не придется. Но стали интенсивно лечить.
Я, по правде, даже смутился немного – а ну как вылечат? Хорошо бы, конечно, от болей избавиться и выпрямиться, но я ведь совсем разучился, так привык, можно сказать, вторая натура. Да и не вторая, а единственная, а первую я уж давно забыл, какая она и была, неужто опять все заново, с непривычки здоровому среди здоровых жить страшно.
Ну, не вылечили, конечно. Вылечить невозможно, это мы с врачами хорошо знаем, но стали они со мной делать всякую терапию. Привели в зал, там в основном инсультники одной рукой дрянь какую-то из пластилина лепят, да Господи, думаю, куда я попал.
Но мне пластилина не дали, а подвели к такой штуке, вроде рамы, девушка мне в руки веревочки, тряпочки, будешь, говорит, коврики плести. Коврики так коврики, я там вообще не капризничал, меня считали за идеального больного, лишь бы инвалидность дали процентов побольше. Стала она меня учить. А нельзя ли, говорю, эту штуку немного пониже поставить, мне руки вверх тянуть неудобно. Нет, говорит, это специально сделано, чтобы ты и руки, и шею, и все тело вверх тянул, чтобы меньше вперед сгибался. Неглупо, надо сказать, придумано, меня к тому времени уже сильно вперед и вниз гнуло, хотя не так, конечно, как теперь.
И вот надо же, начал я это так, просто чтоб им угодить – и нашел я себя в этих ковриках, как говорится, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Так понравилось мне, просто лихорадка, ночами не сплю, все узоры придумываю, утра не дождусь, чтоб скорей за станок и сделать. Никогда со мной такого не было, чтобы вдруг делать хотелось. Тряпочки эти, лоскутки разные им со швейной фабрики привозили, я их по цветам, по оттенкам, по рисункам разобрал, то так пробую, то этак, с тканями разными играю, а там и шерсть, и шелк, и синтетика, и хлопок, и трикотаж всех сортов. Кто ни посмотрит – талант у тебя, говорят!
Они в больнице даже выставку устроили, и все мои изделия распродались. Деньги мне не отдали, а подарили при выписке станочек. Станочек, положим, паршивенький, я уже давно себе купил большой, профессиональный, но по-прежнему устанавливаю повыше, чтобы тянуться, только теперь уже мало помогает.
Пристроился я в инвалидный клуб, типа артель инвалидная, чего-то там из цветной бумаги вырезают, клеят, бусы нанизывают, салфеточки вышивают, потом продают на благотворительных базарах, кто покупает, представить трудно. Ну, меня-то стали покупать хорошо, только мне всю продукцию через них спускать нельзя, я быстро работаю, слишком много получается, налог большой пойдет. А тут звонит врачиха из больницы, заказывает два коврика, хочет кому-то дарить. Хотела за деньги, но я ей даром сделал, в благодарность как бы за лечение. А через нее и через других из больницы их знакомые начали позванивать.
И пошло. Сговорился я с той же швейной фабрикой, они мне материал стали привозить мешками прямо на дом, а платить, по инвалидности, только за доставку. Известность получил, даже в телевизор снимали, называется «Судьба таланта».
Коврики маленькие, чтоб ногами топтать, я теперь делаю редко, а чаще большие панно, на стенку вешать. Несколько в очень богатых домах висят, а одно даже в музее, и заплатили прилично. Отдавал пару раз в магазины, но невыгодно, много за комиссию берут, да теперь мне это и не нужно, заказов хватает. Платят-то мне все же средне, непременно делают себе скидку, раз, что не местный, и два, что инвалид. А нам за квартиру еще пятнадцать лет выплачивать, а тут дочка армию кончила, учиться просится, а сын женился, плодиться начал, квартиру бы ему купить, купилки нету… Вот я и сижу теперь, и думаю, и думаю, и решиться ни на что не могу.
9
Есть над чем голову поломать.
Потому что раскрыл я кулак, а там вот что: граненые орешки блестящие, счетом тридцать три штуки.
Смотрю я на них, как они у меня на ладони лежат и переливаются, и нарочно себе говорю: надо же, какое стекло люди научились делать. Сам отлично понимаю, что никто грошовые стекляшки в такой панике прятать не станет и полиция за ними не станет гоняться, а сам все твержу себе, какие бусинки хорошенькие, и к свету их то так, то этак поворачиваю.
Они не все одинаковые, штук восемь размером с горошину, но в форме пирамиды, несколько в форме слезки, для серег подходит, а одна штука совсем здоровая, круглая и красноватого оттенка. Остальные разных размеров, и вся эта кучка лежит у меня на ладони, стреляет льдистыми искрами во все стороны, лежит и не тает, а красная посередине как фонарик.
Но я долго любоваться не стал, схватил мешочек, ссыпал туда стекляшки, резинкой опять туго замотал, запихнул в тючок и липкую ленту кое-как приклеил.
Опять глянул в окно – вижу, выходит из ресторана повар с помощником, этих я видел редко. Значит, уже отпускать начали, надо торопиться.
Первым делом я стал отодвигать станок от окна, ведь придут и увидят, где я сижу. А он тяжелый, мне нельзя, я его сам никогда не двигаю, только Таня. Чуть не опрокинул, но справился. И повернул его, чтобы мне к окну сидеть будто бы спиной, а занавесь оконную задернул. Потом выкатил из спальни свое инвалидное кресло, так-то я им не пользуюсь, только во время сильных приступов, а за работой стараюсь больше стоять, но тут поставил перед станком, сразу увидят, человек больной и безобидный.
