Юлия Вознесенская - Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной
Но вот однажды к Миллеру-старшему с жалобой явился крестьянин и заявил, что у него прямо из хлева свели корову. Пострадавший утверждал, что соседи видели прогуливающихся возле их деревни «русских» — так окрестное население звало всех «ди пи», несмотря на то, что в лагере кроме русских были украинцы, белорусы, а также поляки и сербы. Миллер с бригадой полицейских отправился в лагерь с обыском. Комендант дал им в помощь служившую при американской комендатуре переводчицу — это и была графиня Мария Владимировна Апраксина.
В лагере «ди пи» кроме дощатых бараков был каменный шестиэтажный особняк, в котором в годы войны располагался военный госпиталь. Как ни обшаривали бараки и особняк полицейские, они не нашли ни коровы, ни говядины. Миллер-отец и графиня осматривали здание бывшего госпиталя вдвоем, и Миллер потом говорил сыну, что он уже во время обыска понял: Апраксина догадывается, где находится искомая корова. Она еле сдерживала смех, глаза ее озорно блестели, но своих голодных и предприимчивых соотечественников графиня не выдала. И Миллер ее понял.
Спустя несколько месяцев судьба снова свела Миллера-старшего и графиню Апраксину при расследовании очередного «русского дела»: на этот раз — об изнасиловании молодой немки. И тут уж Апраксина, снова приглашенная в качестве переводчицы, подозреваемого земляка не пощадила: она задавала ему, помогая Миллеру, такие каверзные вопросы, что прижатый к стенке преступник очень скоро признался в содеянном. Его арестовали и передали в ближайшую советскую комендатуру, и Миллер видел, что графиня удовлетворена таким исходом.
Когда дело было закончено, Миллер-отец вспомнил про похищение коровы. Клятвенно заверив Апраксину, что дело о корове уже закрыто и русским «ди пи» ничего не грозит, он уговорил ее раскрыть тайну сокрытия столь крупной скотины на небольшой территории лагеря.
«Вы недооцениваете русскую смекалку, — смеясь, сказала графиня. — Вспомните, в здании бывшего госпиталя был довольно вместительный лифт для транспортировки больных. Так вот, я почти сразу же обратила внимание, что, когда вы обыскивали этаж за этажом, лифт все время был занят и находился где-то на других этажах. И, конечно же, я скоро заподозрила, что корова запрятана в лифте. Чтобы удостовериться, я подошла к закрытым дверям лифта и принюхалась: из щели пахнуло как из хорошего хлева! Позже один «ди пи» мне рассказал, что корове, чтобы она себя не выдала, обмотали морду большим женским платком, а копыта обернули мешковиной. Так она и каталась мимо нас в лифте! Но задержать или скрыть ее естественные отправления похитители, разумеется, не могли». Миллер-отец хохотал до слез. Когда он отсмеялся, Апраксина сказала: «Корову, между прочим, вовсе не съели. В лагере много грудных и маленьких детей, и теперь у них есть молоко. Я этих людей понимаю, инспектор, у меня у самой на руках сирота-племянница, и я знаю, каково это, когда ты не можешь достать молока ребенку».
С этого и началось: Миллер убедил начальство, что при современных условиях в полиции обязательно должен быть свой «консультант по русским делам». Графиня-тетушка много лет официально числилась русской переводчицей и консультантом при полиции, потом передала эту должность своей племяннице, Елизавете Николаевне Апраксиной, а Миллер-старший, выйдя на пенсию, передал свое место сыну, и знаменитая пара детективов «Инспектор Миллер — графиня Апраксина» продолжала сотрудничество. Миллеры, старший и младший, научились у графинь различать русские «эмигрантские волны»: в первой, белоэмигрантской волне уголовные преступления были величайшей редкостью; вторая послевоенная волна выплеснула преступлений великое множество, особенно сразу после войны, но они были в основном мелкие: бытовые кражи, спекуляция на черном рынке, самовольная застройка; зато третья волна принесла с собой и выбросила на западный берег обетованный грозную и ужасную «русскую мафию».
Графиня-тетушка мирно скончалась во сне в прошлом году, а Миллер-младший ехал сейчас к ее «сироте-племяннице». Обитала Елизавета Николаевна Апраксина на южной окраине Мюнхена, в местечке Рамерздорф, где у нее был небольшой собственный домик на тихой Будапештской улице. Инспектор явился к ней после полудня, успев с утра поработать с вещественными доказательствами. Улочка была узкая, и Миллер поставил машину двумя колесами на тротуар, чтобы ее не задели проезжающие автомобили. Он подошел к знакомой калитке и протянул руку к звонку.
— Входите, инспектор! Калитка не заперта! — Знакомое полнозвучное контральто графини прозвучало почему-то с неба. Миллер закинул голову и разглядел Апраксину в ветвях старого каштана, росшего перед домом: стоя на последней ступеньке лестницы-стремянки, графиня прилаживала к стволу новенький скворечник.
— Могу я вам помочь? — спросил Миллер, пройдя в калитку и останавливаясь под каштаном.
— О нет, благодарю! Я уже заканчиваю и скоро спущусь к вам. Вы просто так или по делу?
— По очередному «русскому делу», — уточнил Миллер.
— Что-нибудь мрачное или на этот раз не очень?
— Дело совсем не веселое — самоубийство молодой женщины. У меня есть основания предполагать, что покойница русская, поэтому я и пришел к вам сразу, хотя дело начал только вчера.
— Ах вот как? В таком случае я немедленно спускаюсь на грешную землю, а скворечник пусть повисит на одном гвозде. Но только до завтра! Ни один добропорядочный немецкий скворец не поселит в нем жену, пока я не сдам квартиру «под ключ».
— Я мог бы повесить его после нашей беседы, — предложил Миллер.
— Ну нет! Вы же знаете, что у себя в саду я все делаю своими руками — это мой фитнес-центр!
— Но при вашей занятости и… — инспектор замялся.
— И моем возрасте, хотите вы сказать? Да ведь мне всего полседьмого!
— Полседьмого?…
— Десятка, инспектор.
Апраксина сошла со своей стремянки и величаво направилась к дому. Стройная, худая, с серебряной головой, графиня при работе в саду одевалась весьма демократично — в джинсы и свитер. Причем джинсы были вылинявшие и потертые, а свитер был так нелепо и криво растянут, что по экстравагантности, подумал Миллер, больше подошел бы внучкам Апраксиной: у графини их было две, и обе жили в Париже.
— Идемте в дом, инспектор, — сказала она, — я приготовлю чай, а за чаем вы мне все и расскажете.
— Я бы не отказался от чашечки кофе, — сказал Миллер, идя вслед за Апраксиной к дому.
Она обернулась и на ходу погрозила ему пальцем:
— Кофе? Сколько раз я вам говорила, инспектор, что до двенадцати кофе — допинг, а после двенадцати — яд! Я приготовлю для нас обоих особенный бодрящий чай из бадана.
— Чай вашего приготовления?
— Разумеется. Бадан, впрочем, тоже особенный — с Алтая.
— Ах так! В таком случае, я просто вынужден согласиться.
Оставив инспектора в гостиной, Апраксина ушла готовить свой экзотический чай. Инспектор уселся на диване немного боком, стараясь так распределить тяжесть своего крупного тела, чтобы под ним, не дай Бог, не подломилась одна из гнутых золоченых ножек.
На стенах гостиной, выкрашенных под розовато-бежевый мрамор, висело множество гравюр с видами Санкт-Петербурга, исторической родины Апраксиной, и два писанных маслом портрета в тяжелых золоченых рамах. Оба лица на портретах имели явное фамильное сходство с графиней: такие же, как у нее, живые и блестящие карие глаза были у седого старика, обвешанного орденскими крестами и звездами, и у дивной красавицы в серебряном парике, писанной в жемчужных тонах. Это были предки графини, но какой степени, Миллер не запомнил. Но зато он хорошо помнил рассказанную отцом историю о том, как Елизавета Апраксина в подарок своей тетушке вывезла эти портреты из подсоветской России. Случайно узнав, что они хранятся в запасниках какого-то музея в Крыму, Апраксина поехала в СССР в составе группы западных туристов; там она сумела добраться до музея и то ли нелегально выкупила портреты, то ли просто их похитила, а потом через верных людей переправила за границу с партией сибирского леса — внутри выдолбленного бревна. «Я экспроприировала экспроприированное обратно!» — ничуть не смущаясь, поясняла графиня. У Елизаветы Николаевны, как и у покойной тетушки, было яркое прошлое… Инспектор вздохнул, понимая, что явился на Будапештскую с делом, которое навряд ли особенно заинтересует графиню, к тому же теперь уже и пенсионерку. Скучное дело — тривиальное самоубийство, скорее всего на почве любви или ревности.
Апраксина скоро появилась с подносом, одетая все в те же ультрасиротские джинсы, но теперь сверху на ней была просторная черная блуза из натурального шелка, от руки расписанная венецианскими масками. Она расставила посуду и снова ушла на кухню, а Миллер, машинально взглянув на ее спину, обнаружил, что на спине блузы была изображена одна-единственная маска — но зато какая! — глаза на лопатках, нос на талии, а рот… ну, в общем, рот располагался гораздо ниже талии. Он добродушно отметил: «Еще один наряд от парижских внучек!» Соседи Апраксиной по Рамерздорфу считали, что русская графиня Элизабет Апраксина, их местная достопримечательность, одевается не по возрасту, но Миллер знал, что причиной тому была вовсе не экстравагантность, а элементарная бережливость: два раза в году, на русское Рождество и на Пасху, Апраксина ездила в Париж навестить сына и внучек и возвращалась оттуда с большим чемоданом одежды. Но это были не наряды от парижских кутюрье, а обноски от любимых внучек — девушки росли быстро и росли они все-таки в Париже. Большую часть одежды Апраксина раздавала новым эмигрантам из России, но кое-что оставляла себе для повседневной носки — отсюда и стиль, смущавший рамерздорфских соседей. Однако инспектору было известно, что Апраксина бывает на приемах у своей задушевной подруги, баронессы фон Ляйбниц, и он предполагал, что уж там-то она наверняка появляется одетая соответствующим образом, а не в легкомысленных «внучатых обносках», как она шутила. Сам он в высшем свете не бывал и графиню в полном блеске не видал ни разу. Зато он знал о самом что ни на есть пролетарском происхождении самой баронессы фон Ляйбниц, урожденной Якоревой: она была выдворенной из СССР диссиденткой, а родилась и выросла в небольшом приволжском городке Чапаевске. Он даже знал о характере ее диссидентской деятельности: Якорева создавала какие-то независимые подпольные профсоюзы, отсидела свое в лагерях, не угомонилась, а потому после отсидки была отправлена в изгнание. Все это он узнал не от графини, а от своего коллеги в американской разведке, причем действуя тайно от Апраксиной: Миллер беспокоился о своей партнерше. С диссиденткой из Чапаевска все оказалось в порядке, ее политическая репутация была безукоризненной, а с бароном фон Ляйбницем, как выяснилось, сама Апраксина ее и познакомила.
