Антон Грановский - Заблудшая душа
— Мне плевать, что ты думаешь. Просто свали отсюда, пока зубы целы.
— Ты мне угрожаешь? — иронично уточнил Глеб.
— Понимай как хочешь.
Корсак улыбнулся, и, увидев эту улыбку, Бегунов побелел от гнева. Кулаки парня сжались, и он сделал шаг к Глебу.
— Спокойно, Серега, — осадил его Корсак. — Спокойно. Ты же не хочешь, чтобы нас с тобой забрали в полицию за драку? Я тоже. У меня похороны, и я не могу их пропустить.
— Свинья ты, Корсак! — выдохнул Бегунов. — Ты хоть знаешь, что после твоего отъезда она вены себе резала!
Глеб замер с открытым ртом. Потом растерянно моргнул и пробормотал:
— Я этого не знал.
— «Не знал», — презрительно передразнил Бегунов. — Да ты даже позвонить ей ни разу не удосужился. А ведь она тебя ждала. Долго ждала. И даже ехать к тебе собиралась.
Глеб молчал, как громом пораженный. Но продолжалось это недолго.
— Ладно, — сказал Глеб. — Ты сказал — я услышал. А теперь прости, мне надо идти. — Глеб тронулся с места, намереваясь обойти парня, но Бегунов снова встал у него на пути. Корсак становился. — Выпей валерьянки, — посоветовал он парню. — Или настойки пустырника. Говорят, помогает.
— Сразу после похорон ты отсюда свалишь, — сказал Бегунов. — И это не просьба.
Он отошел в сторону, давая Глебу пройти, а потом, так же, как полицейский из ППС, и так же, как Кира, долго смотрел ему вслед.
Настроение у Глеба было мрачное. Известие о том, что Кира пыталась покончить собой после их размолвки, случившейся больше двадцати лет назад, его поразило. Впрочем, не настолько, чтобы он впал в депрессию и бросился просить у Киры прощения. В конце концов, он тогда тоже сильно пострадал. И может быть, даже сильнее, чем Кира. И еще неизвестно, чье сердце было по-настоящему разбито, а кто из них троих просто ломал комедию.
Кира… Эльза… К черту все это!
Кажется, я окончательно превратился в циника.
Глеб мрачно усмехнулся и постарался выбросить известие о несостоявшемся самоубийстве Киры Бегуновой из головы.
6Четверть века назад родители Глеба Корсака вынуждены были временно переехать в Полесск по причинам, которые сейчас могли показаться пустяковыми. Глеб провел в этом городе около года своей жизни. В ту пору он считал пребывание здесь чем-то вроде ссылки и без особой теплоты относился и к городу, и к его жителям.
Глеб всегда считал себя в Полесске чужим и без особых сожалений расстался с городом четверть века тому назад — с разбитым сердцем и тяжким грузом несбывшихся надежд.
И сейчас он чувствовал себя здесь таким же чужаком, как и раньше.
Глядя на восковое лицо покойника, Глеб вспомнил, что когда-то они неплохо проводили вместе время, разглядывая коллекции насекомых, гербарии, просматривая энциклопедии холодного оружия. Дядя Борис был отличным рассказчиком, и Глеб обожал слушать истории из его жизни. Многие истории были выдуманными (Глеб понимал это даже в детстве), но тем интереснее было следить за поворотами буйной дядиной фантазии, которая заводила его так далеко, что дядя Борис и сам часто казался удивленным.
…Возле гроба дяди Бориса стояли пожилые люди с лицами не столько печальными, сколько просто спокойными. Глеб знал, что похороны организовали какие-то приятели дяди. Вероятно, они сейчас и стояли возле «скорбного ложа».
У Глеба появилось острое чувство фальшивости всего происходящего, а вместе с ним и желание уйти отсюда.
Собственно, почему бы и нет? Никто ведь и не заметит.
Глеб решил, что этот план вполне осуществим, и собрался уже потихоньку повернуться, но в эту секунду рядом с ним появилась пожилая высокая женщина в черной шляпке с черной вуалью.
— Вы племянник Бориса Алексеевича? — тихо поинтересовалась пожилая дама.
— Да, — ответил Глеб.
— Почему же вы стоите здесь, а не у гроба?
— Я… не знаю.
— Идите, — шепнула пожилая дама. — Идите же!
И она легонько толкнула Глеба в спину. Делать было нечего, Корсак приблизился к гробу.
Борис Алексеевич Корсак лежал на своем скорбном ложе, как и принято покойнику, с величественным, строгим лицом. Ни удивления, ни страха, только горделивый покой. Словно за миг до смерти он увидел нечто такое, чего прочие, живые, и представить себе не могут, гордость за обладание новым знанием отобразилась на его лице.
Глеб вдруг вспомнил, как лет тридцать тому назад дядя Борис взял его с собой на немецкое кладбище.
День тогда был такой же пасмурный, как сегодня. Дядя, тогда еще молодой, легко загорающийся и любопытный до всего нового, приложил к надгробию кальку и стал заштриховывать ее мягким грифельным карандашом. Глеб с любопытством смотрел на то, как барельеф обретает на листе кальки грифельные контуры.
Барельеф был очень странный. Обычно на надгробных плитах был изображен ангел, иногда — Дева Мария с маленьким Иисусом на руках. А на этом камне была выбита голова какого-то звероподобного существа. На голове у существа не было ушей, а лицо (или скорее морда) было чуть вытянуто вперед.
— Кто это? — спросил Глеб у дяди, разглядывая таинственного монстра.
— Это? — Дядя улыбнулся. — Возможно, ангел.
— Он не похож на ангела, — усомнился Глеб.
— А ты видел ангела?
Глеб покачал головой:
— Нет.
— То-то же, — сказал дядя и продолжил работу.
— Зачем тебя это, дядь Борь? — спросил тогда Глеб.
— Люди вложили в это изображение душу и талант, — ответил дядя. — И свои представления о загробном мире. Если угодно — это визуальная метафизика. А значит — особый род искусства.
— И много у тебя таких картинок?
— Много. Сто сорок штук. Когда их будет двести — я попробую сделать книгу.
— И кому будет интересна такая книга? — скептически уточнил Глеб.
Дядя улыбнулся и ответил:
— Вероятно, таким чудакам, как я.
И сейчас, тридцать лет спустя, Глеб подумал, глядя на бледное лицо дяди: «Что ж, теперь ты и сам станешь частью этого «особого искусства».
— Можно закрывать? — тихо спросил у Глеба кто-то.
— Да, — машинально ответил он.
Какие-то мужчины накрыли дядю красной крышкой, а затем, включив шуруповерты, с отвратительным и неуместным жужжанием прикрутили крышку к гробу.
…Окончательно все закончилось минут через пятнадцать. Глеб стер с рук платком налипшую грязь (пришлось бросить в могилу пригоршню земли), протолкался сквозь толпу и торопливо двинулся прочь от холмика, заваленного пластиковыми венками.
— Молодой человек! — окликнул его кто-то.
Глеб остановился и обернулся. Это была пожилая дама в старомодной шляпке с вуалью. Пожилой седовласый мужчина в алюминиевых очках, одетый в темный костюм и белую рубашку, поддерживал ее за локоть.
— Вы ведь придете на поминки? — спросила дама.
Глеб замешкался с ответом, и пожилая дама твердо и не без упрека в голосе проговорила:
— Вы должны прийти. Таковы правила. Поминки будут в кафе «Ромашка». Это рядом с домом вашего дяди.
Глеб растерянно кивнул, повернулся и быстро зашагал прочь, унося в душе тягостное чувство пугающей противоестественности всего происходящего.
Лишь забравшись в машину и захлопнув за собой дверцу, Корсак почувствовал небольшое облегчение.
7Пожилая дама, с которой Глеб беседовал на кладбище, оказалась рядом с ним и на поминках. Корсак сидел от нее по левую сторону, а по правую — тот самый пожилой джентльмен, который держал ее за локоток на кладбище.
На этот раз дама подняла вуаль на шляпке, и Глеб, искоса ее разглядывая, отметил, что на морщинистом лице дамы остались некоторые признаки настоящей благородной красоты. Должно быть, когда-то она была сногсшибательно красива, подумал Глеб.
Кто-то из гостей поднялся и предложил всем сказать несколько слов о почившем. Желающие тут же нашлись. Все это были люди пожилые, невзрачные, и Глебу они казались на одно лицо. Говорили о том, что почивший был хорошим и приличным человеком, о том, что он никому не сделал зла, и все в таком же духе.
Глеб послушно подносил ко рту рюмку с водкой после каждого такого «поминального слова», и после третьей рюмки почувствовал, что начал потихоньку хмелеть.
— Глеб… — обратилась вдруг к нему пожилая дама. — Вас же зовут Глеб?
Корсак кивнул в знак согласия.
— Глеб, скажете о Борисе Алексеевиче несколько слов?
— А это обязательно? — уточнил Корсак.
Дама посмотрела на него с легким упреком:
— Вы ведь его самый близкий родственник.
— Ладно.
Глеб поднялся на ноги и негромко постучал вилкой по рюмке. Все присутствующие повернули головы в его сторону и приготовились слушать.
— Больше всего на свете, — начал Глеб, — мой дядя любил сидеть по вечерам в своем кресле на крыльце, потягивать коньяк и читать своих любимых немецких романтиков. Гете, Шиллера… — Глеб усмехнулся. — Если честно, я никогда не понимал этой его любви к немцам. Мне они казались слишком пафосными, формальными и фальшивыми. Но речь сейчас, конечно, не об этом. Мой дядя был хорошим человеком. И он не заслужил такой страшной смерти. Пусть земля ему будет пухом!
