Александра Маринина - Замена объекта
- А с режиссером ты лично знаком?
- Извини, не удостоился, - усмехнулся я. - Зато могу составить протекцию у директора театра: когда я был маленьким, я часто сидел у него на коленях.
Она уловила издевку, и по ее выразительному личику было отчетливо видно, что она быстро решает задачку: обижаться на меня или не стоит. С одной стороны, я откровенно хамил, но с другой - я еще могу быть полезен. Интересы дела возобладали, и Катя задала следующий вопрос:
- А твоя мама знакома с режиссером?
- Знакома.
Я не стал вдаваться в объяснения, что мама не просто ходила на все репетиции, она еще и пользовалась любезным вниманием скандально известного режиссера как, во-первых, красивая и разбирающаяся в вокале женщина, а во-вторых, супруга единственной в данном ансамбле исполнителей звезды мирового класса, каковой является мой отец. Проще говоря, среди всех певцов, занятых в «Трубадуре», по-настоящему известным является только папа, и ставить эту оперу австрийский режиссер соглашался лишь при условии, что Владимир Дорошин будет петь партию графа ди Луны. Папа много раз пел в его постановках в США и в Европе и, как ни странно, прекрасно вписывался в авангардные идеи и умело их воплощал на сцене. Он у нас с мамой не только великий баритон, но и превосходный актер, пластичный и, как нынче принято говорить, очень креативный. Среди басов таким артистом был Шаляпин, а среди баритонов, изволите ли видеть, Дорошин.
- Она может попросить его дать мне интервью? Наш продюсер сегодня пытался с ним связаться, но ничего не вышло. Секретарь сказал, что господин Фрай очень занят и сможет найти для нас время дня через три, не раньше.
Тонкие подошвы моих модных ботинок гостеприимно принимали холод от промерзшего тротуара и с воодушевлением отправляли его вверх, гулять по всему телу. Я не только сердился, но и замерз, но Катины слова показались мне толковыми. В самом деле, пора оторвать маму от отца и отвлечь на что-нибудь полезное.
- Вы директору театра звонили?
- Да, он уже знает, что мы приехали, и разрешил съемку.
- Тогда пошли, я познакомлю тебя с мамой, а дальше ты с ней сама договаривайся. Может быть, она тебе поможет, но ничего гарантировать не могу.
Я быстро нырнул в дверь служебного входа, Катерина с нагруженными аппаратурой оператором и ассистентом ринулись следом за мной. Мама, видно, и сама подустала от переживаний, потому что с энтузиазмом кинулась заниматься Катиной проблемой, тут же выскочила из гримерки в коридор и принялась звонить секретарю господина Фрая. И телефонный номер при этом набирала по памяти… Может, я чего-то не знаю о своей мамуле? Что ж, Вернер Фрай, насколько мне известно, вдовец, а мамуля у меня красавица и в свои пятьдесят пять выглядит просто роскошно. Никогда не понимал, как она при такой внешности умудрилась превратиться в клушу, машущую крыльями над своим кумиром. Ей бы в свете блистать, а она варит отцу кашки, пичкает его витаминами и готова часами обсуждать работу его кишечника. Вот так и стоял я в узком длинном коридоре, смотрел на маму, статную, высокую, в элегантном вечернем платье, слушал, как бойко она говорит в телефонную трубку что-то по-немецки, и не понимал. Это у меня такое занятие есть, совсем отдельное занятие, называется оно «не понимать». Иногда я «не понимаю» всего несколько секунд, иногда - несколько часов или даже дней, но всегда предаюсь этому основательно и со вкусом.
Мама о чем-то договорилась со своим немецкоговорящим собеседником, ободряюще улыбнулась съемочной группе и куда-то их повела, бросив мне на ходу:
- Жди меня в ложе, папу не беспокой, пусть побудет один.
Я с удовольствием прошелся по театру, в котором не был уже несколько месяцев, в последний раз папа пел здесь в мае в «Аиде». Это была, конечно же, не премьера, и можно было не ходить на спектакль, но мама очень просила составить ей компанию, у нее, уж не помню, по какой причине, сделался в тот день Кошмарный Ужас, и ей просто необходимо было мое присутствие. При помощи мобильного телефона я быстро разыскал в толпе Свету и Бориса Безрядиных и некоторое время безуспешно отбивался от их саркастических замечаний по поводу Катерины, которую увел накануне из студии у всех на глазах. Юмор у Бориса ядовитый, а у меня с остроумием не очень-то, а уж с реакцией совсем беда, посему быстро найти удачный ответ удается крайне редко.
Без пяти семь я сидел в ложе дирекции, без двух минут ворвалась запыхавшаяся мамуля и принялась торопливо отчитываться о проделанной работе. Вернер (она назвала режиссера именно так, а не по фамилии) оказался очень любезным и согласился дать интервью сразу после спектакля, несмотря на то, что у него все расписано по минутам, но он такой милый человек, с таким уважением относится к папе и, как следствие, к его жене… И Катя очень милая девочка, такая молоденькая, а занимается серьезным делом, не то что все эти свистушки и вертихвостки, и вообще, что это такое, мне уже тридцать два года, а я все еще не женат. Отчет грозил перерасти в анализ моей личной жизни, но, к моему счастью, поднялся занавес. Рассказ Феррандо, сцена Леоноры и Инеc, а вот и папин выход. Чем ближе к терцету, тем сильнее я беспокоился. Мама, конечно, рассказывала мне, что для воплощения режиссерского замысла дирижеру велели заметно увеличить темп в этом месте, но я не предполагал, что настолько. Слишком высокий темп в «Di geloso amor sprezzato» мог обернуться катастрофой для баритона.
Но папа был великолепен! Все четыре ноты на звуке «а» в слове «sprezzato» были отчетливо слышны, и все четыре ноты на «о» в слове «foco» тоже. Голос его был так выразителен, а в мимике и всей фигуре столько экспрессии, что даже человек, не знающий итальянского, легко догадался бы, о чем поет граф ди Луна. Огонь ревности и неразделенной любви пылает в нем страшным пламенем, и всей крови Манрико не хватит, чтобы потушить это пламя. Во какие страсти!
Ну что ж, можно констатировать, что папа в отличной форме. На первой сцене второго акта можно расслабиться, там графа вообще нет, в начале второй сцены нужно пережить арию «Il balen» и, если там все будет в порядке, уже не напрягаться до самого конца. Хотя есть еще сцена графа ди Луны с Азученой, и если господин Фрай и там затеял увеличение темпа, то успокаиваться рано.
Да, кантиленным пением папа владеет, вопросов нет. Звук чистый, летящий, без малейшей вибрации. Едва он начал петь, жестокий и беспощадный граф превратился в нежного и страстного влюбленного, раздираемого любовью и ревностью. «Свет ее улыбки заставляет померкнуть сияние звезд… Ах, если бы ее лучистый взгляд мог погасить ярость, бушующую в моем сердце…» Я, конечно, знаю текст практически наизусть, и перевод знаю, потому что мои детство и юность прошли под аккомпанемент постоянных репетиций, но, повторяю, папа пел так, что и без перевода все было понятно. Я скосил глаза на сидящую рядом маму. По ее лицу текли слезы. Это была какая-то древняя история, еще из тех времен, когда оба были студентами и за мамой ухаживал какой-то виолончелист, а папа с ума сходил и ревновал ужасно, но никак не мог придумать, как бы ему выяснить отношения и объясниться наконец. И вот он пришел к маме домой, сел к роялю и спел ей «Il balen». Пел он так проникновенно, что мама расплакалась. С тех пор она всегда плачет, когда папа поет эту арию, будь то спектакль или рядовая репетиция. Все эти годы при помощи «Il balen» он объясняется ей в любви. Вот тут для меня как раз нет ничего непонятного. Папа никогда не был «видным мужчиной», не особо красивый, с небогатой шевелюрой и росточком пониже мамы, он, наверное, долго не мог поверить своему счастью, когда такая красавица, отбою не знавшая от кавалеров, остановила на нем свой выбор. Ведь мама не могла знать тогда, в свои двадцать лет, что он станет звездой мировой оперы, и что она объедет вместе с ним весь мир, и они будут почетными гостями на приемах в королевских дворцах, а у себя на родине будут жить в загородном особняке, и у каждого из них будет машина с водителем. Меня никогда не удивляло, что папа влюбился в маму. Но вот почему мама полюбила папу тридцать пять лет назад, остается до сих пор для меня загадкой.
Тут я впал в состояние «непонимания», перестав слушать оперу и погрузившись в размышления о своих родителях и о превратностях любви, и очнулся только на финальной фразе ди Луна: «Е vivo ancor!» Опера закончилась. Ну надо же! А ведь был антракт, во время которого мы с мамой ходили по фойе, с кем-то разговаривали, потом нас, кажется, пригласил к себе директор, мы пили кофе с конфетами, там были еще какие-то люди. Я мило улыбался, уместно кивал, а сам продолжал наблюдать за мамой, любоваться ею и «не понимать». Заходить к папе до окончания спектакля категорически запрещалось: он боялся… Впрочем, я уже говорил, что певцы - люди особенные. Я имею в виду, конечно, не всех певцов, а только тех, кто владеет техникой резонансного пения и поет «живьем». Те, которые «горловики» от попсы и поют «под фанеру», те ничего, как правило, не боятся, и разговаривают, когда и сколько хотят, и едят все подряд, а некоторые даже могут позволить себе поспать перед выступлением. Ну чего бояться за голос, если голоса нет? У настоящих же певцов вся жизнь посвящена одному: обслуживанию голосового аппарата, и все, что несет в себе хотя бы малейшую угрозу причинения вреда этому аппарату, изгоняется из жизни безжалостно. Из папиной жизни, например, напрочь исчезли яблоки, виноград, песочное печенье, чай без сахара, пиво и вино. Никакой голосовой нагрузки в день выступления. И, разумеется, никакого дневного сна, потому что связки «спят» еще примерно три часа после того, как сам человек уже проснулся. Короче говоря, все их существование подчинено жестким ограничениям вперемешку с разного рода причудами, суевериями и прочими прибамбасами.
