Джон Харвуд - Тайна замка Роксфорд-Холл
— Древний предрассудок в современном одеянии, — ответил он и с неодобрительно громким шуршанием развернул газету; я впервые увидела, что он близок к тому, чтобы позволить себе рассердиться.
К этому времени я уже начала подозревать, что папенька не верит в Бога. Он не стал возражать, когда я перестала посещать церковь после того, как нас покинула Энни, а потом, довольно скоро, я выяснила, что книга, которую он так долго пишет, называется «Рациональные основания морали». Целью книги, насколько я могла понять из отрывочных замечаний, которые он ронял время от времени, было доказать, что следует вести себя хорошо, даже если не веришь, что будешь вечно мучиться в геенне огненной, если станешь плохо себя вести; я часто задавалась вопросом, зачем нужно доказывать что-то настолько самоочевидное в целой книге, но никогда не осмеливалась спросить об этом вслух. А когда в следующий раз я снова попыталась расспросить миссис Гривз о спиритизме, она сменила тему так же, как делала Энни, когда я заговаривала о найденышах. Но мысль, что духи умерших существуют вокруг нас, отделенные лишь тончайшей вуалью, стала частью моей тайной мифологии вместе с богами и богинями подземного царства.
Я оставалась в школе мисс Хейл почти до шестнадцати лет; я росла и взрослела в полной заброшенности, в ожидании чего-то — сама не зная чего. Я была вольна читать что хочу, гулять где хочу, но в то же время чувствовала, что никто не огорчится, если я вдруг исчезну с лица земли. Моя свобода отделяла меня от других девочек в школе, и, поскольку я не могла приглашать их к себе домой, меня тоже приглашали очень редко. Настроение маменьки не улучшалось; если оно и менялось, то можно сказать, что с годами она становилась все безутешнее, все летаргичнее, с трудом перемещалась по дому, из которого вообще перестала выходить даже для того, чтобы навестить могилку Элмы. Казалось, ее медленно сокрушает непосильная тяжесть. И все же я не была несчастлива, кроме тех вечеров, когда считала себя обязанной сидеть с маменькой в гостиной; иногда я думала, испытывая тяжкое чувство вины, что, видимо, становлюсь жесткой и бесчувственной.
За несколько месяцев до того, как я ушла из школы мисс Хейл, Вайолет наконец-то предупредила, что уходит от нас, и — по рекомендации миссис Гривз — ее сменила Летти, быстрая умная девушка, чуть старше меня самой. Мать Летти умерла, когда девочке было двенадцать лет, и она с тех самых пор была в услужении. Хотя Летти говорила как жительница Лондона, от отца она унаследовала ирландскую и испанскую кровь: у нее была смуглая кожа и очень темные глаза, большие, с тяжелыми веками и длинными загнутыми ресницами. Ее длинные пальцы загрубели и покрылись мозолями от многих лет мытья, чистки и уборки, хотя она каждый день оттирала их пемзой. Летти понравилась мне с первого взгляда, и я часто помогала ей вытирать пыль и полировать мебель, просто чтобы был предлог с ней поговорить. Днем по субботам она встречалась с подругами — в большинстве своем тоже служившими, как и она, в домах в окрестностях Холборна и Черкенуэлла — в Сент-Джордж-Гарденз, и они вместе ходили на экскурсии; я так часто жалела, что не могу быть с ними!
Так и шла моя жизнь своим, лишенным цели путем, пока однажды, за завтраком, без малейшего предупреждения мой отец не объявил, что он нас покидает.
— Тебе давно пора покончить со школой, — сообщил он мне или, скорее, своей тарелке, так как он избегал моего взгляда, пока говорил мне об этом. — Ты уже достаточно взрослая, чтобы вести дом своей матушки, а мне необходимы тишина и покой, пока я не закончу мою книгу. Поэтому я уезжаю к Гонории, моей сестре, в Кембридж. Я подписал все необходимые бумаги, чтобы ты могла получать в банке денежное содержание, достаточное для того, чтобы вести дом, как он ведется сейчас, а также обеспечил тебе подписку в Библиотеку Мьюди, хотя многие из моих книг останутся здесь, ибо я забираю только свою рабочую библиотеку.
Из этого я поняла, что он никогда сюда не вернется: ведь я столько раз просила его о такой подписке, а он всегда отвечал, что мы не можем себе этого позволить.
— Но, папенька, — сказала я, — я ведь и так уже веду дом для вас (он давал мне деньги на ведение хозяйства каждый четверг, утром, вот уже год или даже больше), и как может ваша жизнь в Кембридже быть спокойнее, чем здесь?
Стеклышки его пенсне ярко блеснули.
— Я уверен, ты прекрасно понимаешь, чтó я имею в виду, — ответил он. — И я не думаю, что от дальнейшей дискуссии может быть какая-то польза. Я во многом позволял тебе поступать по-своему, Констанс, и ты будь добра позволить мне поступать так же. Я уже сообщил мисс Хейл, что ты покинешь школу в конце этого семестра; сегодня она будет об этом с тобой говорить.
Он аккуратно сложил газету, поднялся из-за стола и ушел, прежде чем я успела спросить его, сказал ли он об этом маменьке.
День прошел словно в каком-то ступоре; я помню, как мисс Хейл — очень маленькая и такая полная, что она походила на медицинбол с ножками, — вызвала меня к себе в кабинет, но не могу припомнить ни одного слова из того, что она мне говорила. И только когда я вернулась перед вечером домой и услышала приглушенные звуки рыданий, доносившиеся из комнаты маменьки, ужас моего положения обрушился на меня со всей силой. Я, казалось, целую вечность простояла на лестничной площадке, изо всех сил желая, чтобы рыдания умолкли, прежде чем прокралась в свою комнату.
До той поры я мало задумывалась о будущем, если не считать детских грез, в которых, в конце учения в школе, я выходила замуж за бесстрашного исследователя новых мест и путешествовала с ним по всему миру, а маменька с папенькой продолжали жить, как жили всегда. Теперь же я поняла, что отец давно строил планы поступить так, как поступил; я буду жить в заточении в этом доме, пока жива моя мать, если не ожесточу свое сердце настолько, чтобы оказаться способной покинуть ее, как это сделал он. Но даже этого я не смогла бы сделать, пока мне не исполнился двадцать один год, пока я не обрела возможности подыскать себе место работы.
Летти и миссис Гривз, хотя глубоко мне сочувствовали, вовсе не были так уж потрясены папенькиным дезертирством, как мне бы того хотелось. Миссис Гривз сказала, что это вообще чудо, что он оставался с нами так долго, а Летти заметила, что он, по крайней мере, не выбросил нас всех на улицу, как сделал ее отец. И может быть, сказала миссис Гривз, я смогу теперь уговорить свою мать вступить в Холборнское спиритическое общество, раз моего отца больше нет в доме и некому это запрещать: может быть, это Общество — как раз то, что ей нужно, чтобы ее немного приободрить. Мы с Летти при этом переглянулись: Летти по секрету говорила мне, что миссис Визи, которая порой председательствовала на сеансах на Лэмбз-Кондуит-стрит, любит выуживать информацию из служанок о тех, кто участвует в ее сеансах.
В конце концов я собралась с духом и отважилась снова пойти наверх и постучать в дверь к маменьке. Я нашла ее скорчившейся на маленьком низком стульчике, который она ставила прямо у входа в комнатку Элмы. Глаза у нее опухли от рыданий, и выглядела она такой старенькой и съежившейся, что я ощутила мучительные угрызения совести. Я опустилась рядом с ней на колени и обвила рукой ее застывшие, не откликающиеся на ласку плечи.
— Так, значит, твой отец сказал тебе? — спросила она тихим, печальным, лишенным интонаций голосом.
— Да, маменька.
— Это мне наказание.
— За что же, маменька?
— Что не уберегла Элму.
— Но, маменька, вы не могли ее спасти. И Элма теперь на Небе, вы когда-нибудь снова будете с ней вместе.
— Если бы только я могла быть уверена, — прошептала она.
— Маменька, но как же вы можете в этом сомневаться? Она была невинным ребенком, как же ей было не попасть прямо на Небеса?
— Я хотела сказать — а есть ли сами Небеса?
Новая мысль пришла мне в голову, как эхо моего собственного вопроса, заданного миссис Гривз: вместо того чтобы пытаться уговорить маменьку вступить в Общество, я сама вызову дух Элмы.
На следующее утро я избежала встречи с отцом, позавтракав на кухне, а когда вернулась из школы, его уже не было. Летти сказала мне, что в этот день он не пошел в музей: два человека с тележкой, полной ящиков, приехали к дому в половине десятого утра и упаковали вещи и книги под руководством отца, так что к двум часам он уже смог отправиться на вокзал Сент-Панкрас. Через полчаса после этого заходил доктор Уорбёртон. Отец оставил мне письмо на столике в прихожей, оно целиком состояло из инструкций, кроме последнего предложения, в котором говорилось: «Тебе не нужно писать мне, если только не случится что-то чрезвычайное. Тв. люб. отец, Теод. Лэнгтон».
Я не помню, чтобы я хотя бы что-то почувствовала; словно застыв, я поднялась к себе в комнату и принялась репетировать, готовясь к своему «сеансу»; я наблюдала за собой в зеркало из-под полуприкрытых век и пыталась вспомнить, как звучал голос Элмы. То, что приходило мне на память, было всего лишь смутным впечатлением от бессмысленных слов, которые Элма повторяла речитативом на мотивы церковных гимнов; к тому же я не могла сказать, действительно ли я это помню, или мне об этом рассказывала маменька, или это было смутное воспоминание о себе самой.
