Татьяна Степанова - Призрак Безымянного переулка
Все это было еще так свежо в памяти из газет, освещавших и само громкое убийство, и процесс. Яков Костомаров увидел Михалина – щуплый, с сальными волосами, одетый в новую поддевку, косоворотку и бархатную жилетку, он сидел во главе стола, на почетном месте рядом с протоиереем Иоанном Восторговым.
Вот он встал с рюмкой водки в руке, явно робея, ободряемый союзниками и архангеловцами. То была разношерстная компания, надо заметить, вполне приличные господа, хорошо одетые, в тройках английского сукна, и рядом какие-то звероподобного вида «якобы казаки» – в алых черкесках с газырями, с обвислыми усами, краснорожие. Другие явно из мещанского сословия, что побогаче – в поддевках, в смазных сапогах. Эти истово ели, ели так жадно, что было понятно: банкет в роскошном ресторане для них – невидаль великая. И они благодарны только за то, что их сюда пригласили пожрать.
– Я… это… я весь полон чувств-с! Я благодарствую, – возвестил, взмахивая рюмкой, Михалин-убийца. – Благодарствую вам, господа хорошие, что не бросили меня гнить в тюрьме, выручили! А я ведь это… с полным почтением… то есть с полным воодушевлением тогда, из лучших чувств, из патриотических побуждений. Он же, этот Бауман… смутьян проклятый, на бунт народ подбивал тогда! Я как увидел его там, в пролетке, со знаменем-то красным, он что-то кричит, агитирует. И народ к нему льнет, слушает его антигосударственные речи. Так я взял трубу железную… И вот вам крест святой, – он воздел над сальной головой рюмку, – не колебался я тогда и не страшился! А каа-ааак звезданул его по башке!
В банкетном зале, полном гостей, повисла мгновенная тишина. Даже вилки стучать перестали о фарфор.
– Вдарил с отттягом! – воскликнул Михалин вдохновенно. – Хрясь его по башке-то! Кровищи, кровищи! А он навзничь с пролетки-то. А я его еще раз, и еще, и еще, и еще. – Он рубил воздух ладонью, словно убивал Николая Баумана снова, здесь, за столом. – Так и брызнули его мозги на мостовую-то. И такая радость во мне взыграла в тот миг, такая радость светлая! Словно ангелы вострубили на небесах…
– И поделом бунтовщику! – заревел один из казаков.
– Урррряяа! – фальцетом подхватил кто-то из одетых в поддевки и смазные сапоги.
– Ммммммммля!
Словно бык промычал. Но это подал глас свой блаженненький Митенька Козельский, тоже приглашенный, но сидящий на отшибе, на самом дальнем конце стола, у открытых дверей.
Потому и двери в банкетный зал ресторана не закрывали официанты – Митенька Козельский, весь в репьях и засаленном тряпье, вонял немилосердно. Но его терпели в надежде – а вдруг пророчествовать начнет? Если же калом станет кидаться, как на паперти, то сразу же выведут!
– Здоровье господина Михалина! Побольше бы нам таких в наши ряды! – возгласил с энтузиазмом представитель «Союза русского народа».
– Он, между прочим, в нашей организации состоит! – тут же парировал некто из «Союза Михаила Архангела». – Вы своих героев имейте, не черта к нам примазываться!
– А никто и не примазывается! – обидчиво вскипели на противоположном конце стола. – Вы вообще… вы с тратами лучше разберитесь и с воровством!
– Каким таким воровством?
– А таким, о котором вопрос на заседании Думы поднимался нашим председателем Дубровиным!
– Да ваш Дубровин никто, выскочка, самозванец!
– Это ваш засраный Пуришкевич самозванец! Он деньги присвоил – это все знают. Департаментом деньги были выделены на борьбу с революцией, с либерализмом. Кинулись считать, а в кассе нет ни копейки. Пуришкевич все по карманам своим рассовал!
– Это Дубровин ваш вор, ворюга! Казнокрад!
– Господа, вы слышали? Этот хам нас оскорбляет!
– В морду за оскорбление!
– Хххххххамы! – заревел кто-то в алой черкеске, вскакивая из-за стола.
– Сами такие!
– Да я сейчас твою морду!.. твою мать…
– Господа! Господа! – надрывался протоиерей Иоанн Восторгов, похожий на ослепленную светом бородатую сову – тучный, в черной рясе, покрытой жирными пятнами от жаркого. – Держите себя в руках! Прекратите свару!
– Ххххххамы!
– В морррррду!
– Господа, гимн, гимн! – Протоиерей Иоанн Восторгов вскочил на ноги. – Как в Думе, как в едином порыве – гимн, господа! Бооооооже, царяяяяя храниииии…
– Бооооооже, царяяяяя хранииии…
– Ххххххамы!
– Сиииииильный держааавный… цаааарствууууй над наааами…
– Слова перевираете!
– Бооооооже, царяяяяя храниииии…
Спели гимн хором.
– Здоровье его императорского величества!
Выпили обоюдно.
– А я хряяясь по башке! – снова пьяно-ликующе возгласил убийца Михалин. – А он брык с пролетки-то, кровищи… И такая радость во мне…
– А вы рот нам все равно не заткнете, воры, предатели! И Пуришкевич ваш – жидомасон!
– Сам ты предатель! Сам ты жидомасон!
– В морду за такие слова!
– Стреляться! Я вас вызываю – тут же через платок!
– Да я тебя сейчас расплющу!
Звон хрусталя. Грохот тарелок, падающих на пол. Сначала двое, вскочив из-за стола, схватились за грудки. И вот уже четверо, шестеро – союзники против архангеловцев, и пошло-поехало!
В банкетном зале началась безобразная драка. Официанты метались по коридору, уклоняясь от летевшей из дверей зала посуды, и орали, чтобы немедленно вызвали полицию.
– Ужас… Что тут происходит?! И тут насилие?
В коридоре, точно фантом, возник давно ожидаемый Семен Брошев – в клетчатом костюме, в легкой, не по московской зиме накидке, чем-то неуловимо смахивающий на юродивого и одновременно на князя Мышкина. Белесый, невзрачный и такой светлоглазый, такой тихий.
– Яша… я всю ночь думал, не спал… Я что-то боюсь. И я не знаю, как сказать обо всем об этом Серафиме… Ой, а почему они тут все дерутся?
Черносотенцы сворачивали друг другу скулы, по залу летала посуда, стулья. Протоиерей Иоанн Восторгов кричал, чтобы прекратили, его никто не слушал. Митенька Козельский, уписывая пироги, восторженно мычал и пускал слюни, любуясь баталией.
– Почему они дерутся? – спросил Семен Брошев Якова Костомарова.
Тот сначала не ответил. А что тут скажешь? Вспомнил, как однажды, примерно в таких же вот обстоятельствах гражданской свары, спросил его купец Третьяков, мрачно попыхивая гаванской сигарой:
– Что делать нам, предпринимателям, купечеству в этом бедламе?
Тут дверь приватного кабинета напротив распахнулась, и они увидели своих соседей – тоже накрытый стол, на нем тоже два графина с коньяком и с «журавлями», но уже пустых, и один полный.
Два господина – настоящих красавца, раскинув широко руки, стояли посреди кабинета. Яков Костомаров их узнал моментально, потому что встречал в этом ресторане частенько.
Оба корифеи Московского Художественного театра. И не просто корифеи, но основатели. Один – отпрыск купцов Алексеевых, взявший себе звучную сценическую фамилию, – высокий пышноволосый красавец в пенсне на шелковой ленте.
Другой – красавец в английской тройке, кудрявый ухарь с аккуратной бородкой.
Видимо, уже напившись вдрызг, они играли в «журавлей», вперяясь взглядами в пустые хрустальные графины.
– Курлы, курлы, полетели! Ах, белые березки… Хочу туда, где березки! – восклицал корифей в пенсне. – Володенька, полетели?
– Костенька, айда, мы же энергичные люди! Курлы, курлы!
Они маленьким сплоченным клином кружили по кабинету, норовя выскочить в коридор, полный бушующей кабацкой стихии.
Но как раз в этот момент к ним самим заскочил некто в алой черкеске с газырями – лысый, потный, расхристанный в драке, пьяный.
Секунду он пялился мутным взором на корифеев Художественного театра, изображавших «журавлей», а потом рявкнул:
– А по сусалам?!
Корифеи замерли. Тот, что в пенсне, гордо вскинул голову, явно желая ответить черносотенцу, но товарищ ухватил его за пиджак:
– Костя, Константин Сергеевич, я тебя умоляю, не связывайся! Оставь.
На улице Никольской уже свистели городовые. И вот передовой отряд полиции ворвался в ресторан и кинулся разнимать дерущихся.
Яков Костомаров с минуту созерцал и это поучительное зрелище. Черносотенцы пытались бить и полицию тоже, но она им этого не позволила. И вскоре вместо матерного рева зазвучали негодующие голоса:
– Да как вы смеете?! Я патриот, а вы – рукоприкладство… Ой, за что меня-то, я вообще ничего, это меня били, я потерпевший! Вы полиция или кто? Мы истинные патриоты, а вы нас в кутузку? Это полицейский произвол! Сатрапы!
– Полицейские сатрапы! Охранка! – завизжал кто-то из «Союза Михаила Архангела».
– Совсем распоясались! Жандармы! – это кричали уже в «Союзе русского народа», те, которых городовые волокли в участок.
– И революционеры то же самое полиции на митингах кричат, – наивно заметил Семен Брошев. – Так в чем же разница? Где во всем этом смысл?
Яков Костомаров закрыл дверь кабинета, отсекая от себя с Брошевым драку, черносотенцев, городовых, корифеев Московского Художественного.
