Олег Шмелев - Три Черепахи
И вот бой остановился. Цепь лежала в редком кустарнике. Позади, метрах в ста, ритмично, через одинаковые промежутки, ухали взрывы: это бросал мины «скрипач» – шестиствольный немецкий миномет. Впереди было чистое ровное снежное поле, упиравшееся в продолговатый коричневый холм.
А когда цепь вышла из кустарника и продвинулась вперед на десяток шагов, на холме судорожно засверкали огоньки. Цепь сразу залегла: били крупнокалиберные пулеметы. Когда бежали, Игорь Шальнев видел, как у его соседа, высокого парня с бледным лицом, за спиной словно выросли крылья – это клочьями взметнулась растерзанная шинель: пуля была разрывная.
Цепь лежала. Огоньки на холме погасли. Игорь Шальнев руками, по-собачьи, разгреб заледеневшую корку впереди себя, ткнулся лицом вниз, машинально следил, как от его дыхания рыхлеет, превращаясь в кристаллики, снег. Он чувствовал усталость, хотелось спать. И пришла вдруг мысль: вот сейчас, очень скоро, все двинутся вперед, а он останется. Может, его ранило, может, убило?
Но тут кто-то подполз к нему справа. Игорь Шальнев повернул голову. Рядом в таком же положении прилег какой-то солдат. Лицо у него было немолодое, хитроватое лицо.
– Вот попали, – тихо, как будто опасаясь, что его услышат другие, сказал солдат.
Игорь Шальнев неожиданно для себя вздохнул, коротко, словно всхлипнул, и отвернулся.
– Неважное наше дело, а? – переходя на шепот, сказал солдат.
Игорь Шальнев молчал. «Скрипач» перенес огонь, и взрывы мин сзади заметно приблизились. Игорю Шальневу сделалось не по себе от голоса солдата, но он все молчал.
– Хорошо, кто не боится, – сказал солдат.
Раздражение медленно накипало в душе у Шальне-ва. Он повернулся к солдату и посмотрел на него презрительно. Тот спрятал свое хитроватое лицо в снег и дернул плечами.
Шальнев зло прошептал:
– И без тебя тошно.
– Страшно. И сам, поди, боишься, – не поднимая головы, заметил солдат.
Шальнев толкнул солдата в плечо.
– Слушай, давай вместе держаться…
Сказав так, Шальнев почувствовал себя сильнее и как-то взрослее этого пожилого солдата. Так было однажды в детстве, когда он и еще два его дружка-приятеля заблудились в лесу и проплутали до ночи. Шальнев очень боялся, но только до тех пор, пока не боялись или делали вид, что не боялись, его приятели. Но когда выяснилось, что им тоже страшно, собственный страх у него исчез. И они выбрались тогда из лесу, наверное, только потому, что Игорь Шальнев вдруг почувствовал себя взрослым среди этих дрожавших в темноте парнишек…
Хриплый голос крикнул:
– Вперед!
Шальнев посмотрел на соседа – тот лежал, по-прежнему уткнувшись лицом в снег.
И справа и слева солдаты короткими перебежками продвигались к холму. Холм пока молчал…
Шальнев тронул соседа рукой за плечо.
– Давай!
– Подожди, – сказал солдат спокойно и без страха.
Шальнев обозлился.
– Вставай, говорю! – И ткнул солдата прикладом в бок.
Они встали вместе.
Снова сухими огоньками засверкал коричневый холм. Но Шальнев уже не видел ничего, он следил только за тем, чтобы солдат не отставал от него.
Вдвоем они продвигались не короткими перебежками, а в полный рост, не пригибаясь.
Добежав до холма, Шальнев впервые увидел врагов, стрелявших в наступавшую цепь, и впервые сам стал стрелять.
Они заняли большую станцию. Она была всего в каких-нибудь двадцати километрах от Пулковских высот, откуда начал свой путь Игорь Шальнев, но ему казалось, что он прошел под огнем по меньшей мере полгода. Скоро приехали кухни. Был густой, как каша, рисовый суп со свиной тушенкой. Шальнев поел, вычистил котелок снегом и, закурив, подошел к двум разговаривавшим между собою солдатам.
Они были постарше Шальнева. Вероятно, не из пополнения, как он, а уже старые солдаты полка. Шальневу хотелось познакомиться с кем-нибудь из старых.
– Здорово, гвардейцы! – бойко сказал он.
– Здорово, если не шутишь, – ответил один из них, с аккуратными усами, и посмотрел на Шальнева.
– Что скажешь? – спросил другой.
В эту минуту Шальнев заметил того самого солдата, которого он вел в атаку на холм. Солдат стоял, окруженный молодыми ребятами из пополнения, и что-то рассказывал им.
«Видно, он забыл свой страх там, перед холмом», – подумал Шальнев и сказал:
– Гляди, как хорохорится мужик!
– Кто? – спросил усатый. Шальнев показал.
– Ну и что?
Шальнев красочно рассказал все, что случилось на снегу перед коричневым холмом, и закончил так:
– А сейчас вон какой смелый!
Солдаты, слушавшие его, переглянулись, и тот, что был с усами, спросил:
– Слушай, война, ты давно в полку?
– С нынешнего дня, а что?
Солдаты расхохотались.
– А то, – сказал усатый, – этот самый мужик в нашем полку второй год, а в нашей роте с лета парторгом. Хотя мы тут почти все беспартийные. Пока только комсомольцы…
Шальнев уставился на парторга. Тот заметил его, оставил ребят и подошел.
– Ну что, парень, держаться возле тебя или не надо?
Шальнев, глядя на носки своих сапог, ответил:
– Пожалуй, больше не надо.
И он подумал, что, наверное, у парторга в детстве был такой же случай, как у него, когда он с приятелями заблудился в лесу…
Следователь Степанов, которому Басков передал Чистого и Брыся, сказал полушутя-полусерьезно:
– Всех переловил, радоваться надо, а ты что-то, брат, невесел.
– Всех не переловишь, – механически отшутился Басков, а сам подумал, что Степанов угадал: невесело.
У Баскова были дела и пострашнее, и видел он негодяев омерзительнее Чистого, и истинно благородных людей, так же не приспособленных к жизни, как Игорь Андреевич Шальнев, но умевших постоять за себя в трудную минуту.
Он трезво сознавал специфику своей работы: сыщик на то и сыщик, чтобы ходить по стопам преступников и ощущать их смрадное дыхание. Но он не переносил пороки и вожделения своих подопечных противников на все человечество.
Распутывая дело Брыся – Чистого, он прикоснулся к вещам, о которых прежде не ведал, и это хоть немного, но все же обогатило его опыт. Он подружился с полковником Серегиным, которого глубоко уважал, и ему блеснул издалека свет простой души – няньки Матрены, отраженный памятью знавших ее.
Так отчего же невесело ему?
Устал, конечно, в отпуск пора. Но это, так сказать, обычная годовая цикличность. Нет, не в том причина…
Басков не принадлежал к числу тех, кто, рассмеявшись, тут же себя суеверно одергивает: «Ох, не к добру, не было б беды». Зато, когда ему было безмотивно тоскливо, он непременно доискивался до мотива и всегда его находил. А сейчас не получалось…
Может, жалость заговорила в нем жалость к Шальневу, к его изломанной судьбе? Отчасти. Но Шальнев и сам повинен в том, что с ним приключилось, не надо быть таким размазней в пятьдесят с лишним лет.
Может, горчит осадок, оставшийся в сердце от общения с не преступившими закона, но не менее несимпатичными Баскову, чем преступники, личностями Зыковым и Ниной Матвеевной Мучниковой? Опять-таки отчасти.
«Не мудри, – сказал себе Басков. – Жизнь есть жизнь. И не всегда тебе должно быть весело».
