Елена Арсеньева - Письмо королевы
– Спектакль будет, – проговорил между тем «цветок засохший, безуханный». – Как же вы не знаете? Вы же внизу заплатили за билет?
– Заплатила, – кивнула Алёна. – Но я думала, это за вход на выставку. А какой спектакль?
– Выставка бесплатная, а спектакль… Ваня и Даша поставили пьесу собственного сочинения, – сказала старушка небрежно. – Ну, посмотрим… пара эта, конечно, любопытная, но лучше бы они в какой-нибудь театральный штат поступили, чем просто так с антрепризами по миру мотаться.
– А, понятно, – пробормотала Алёна, которая ничего не поняла, – спасибо большое.
И отошла к картинам.
В большинстве своем они ее не впечатлили. Работы театральных художников вне сцены лишены жизни, кажутся невыразительными или, наоборот, слишком, ненатурально яркими. Только сцена, только актеры, только действие насыщают их подлинной жизнью.
Или не насыщают, и такое бывает.
Алёна, которая никогда не интересовалась сценической графикой, смотрела на сами работы вполглаза. Ее гораздо больше интересовали фамилии. Ага, вот он – Алик Графов. Рядом с табличкой висела биографическая справка, из которой выяснилось, что настоящее имя Алика Графова – Александр Шевронович (вот это да, папу звали Шеврон, что ли… как там у Нарбута… «От птичьего шеврона до лампаса казачьего – все погрузилось в дым…»?) Графский. И его работы были отнюдь не теми, которые Алёна видела в фойе Оперного. Какой-то назойливый авангард.
Стоп. А вот и те работы. Вон рисунок с черно-рыжей красавицей-распутницей! И еще кое-какие гравюры и рисунки, которые висели в Оперном.
Ну? Кто автор? Вот биографическая справка…
Алёна глянула на фамилию – и тихо ахнула. Этого художника звали Альберт Григорьев, но это оказался псевдоним. Его настоящее имя было – Альберт Александрович Канавин. А жанр, в котором он работал, – рисунки, акварель, графика. График Альберт… вот так, по сути дела, выходило, и Канавин к тому же…
Нашла, значит? Что нашла? Кого?
Алёна перевела глаза на листок, висевший рядом. Это оказалась биографическая справка.
Так, Альберт Александрович Григорьев (Канавин) родился в 1950 году, окончил Нижнегорьковское художественное училище, потом Ленинградскую академию театрального искусства, работал там-то и там-то, потом вернулся в родной город, трудился в театрах… последнее место работы – Нижнегорьковский Оперный театр… Что? Тяжелая болезнь? Долгие годы лечения? Преждевременная смерть?
Так он умер? Но как же… Как же тогда быть с этой фразой: «Где искать, знает граф Альберт»?
Черт! Опять не тот граф, что ли? В смысле, он просто график, а не граф? И все зря? И все зря собрались здесь, в Нижнем?! А ведь целая компания ринулась за этим неведомым письмом! Ловцы жемчуга, ишь!
Ловцы… ловчая яма…
Нет, не зря, не зря Алёна уверена, что все скрыто в этих словах! График Альберт умер, но остался его… Тогда почему о нем никто не знает?! Вообще кое-что можно предположить, конечно…
– Боже мой, ну и публика… – раздался шепоток за спиной, и Алёна обернулась. Это шептала старушка, похожая на актрису, ну, которая «цветок засохший, безуханный». Ее изумленный взор был устремлен на вошедшего в фойе невысокого парня в черной бандане. Кроме этого самого подходящего для зимы головного убора (правда, видимо, для вящей защиты от мороза, бандана была с козырьком) на парне была черная кофта и черные джинсы, а также тяжеленные ботинки на ребристой подошве. Все это было исколото булавками, увешано цепями, испещрено значками. На увесистом ремне болтались даже наручники! Рокерская бижутерия дополнялась портретами легендарного Че и надписями типа «No pasaran!», хотя это, как полагала Алёна, разнилось с Че и по времени, и по месту.
Видимо, панк, или рокер, или кто он там был такой, несколько засмущался произведенным эффектом (в самом деле, все уставились на него!) и стал в уголке, скромно опустив голову.
– Ну и публика! – повторила старушка возмущенно.
– А что такого? – рассеянно дернула плечом Алёна. – Тянутся люди к искусству, наверное, это лучше, чем трава.
– Какая трава зимой, вы что, в сказке Маршака? – изумленно воззрилась на нее старушка. Видимо, это и впрямь подлинный цветок былых времен, сущий божий одуванчик, трогательный своей мумифицированной невинностью (и это в наше время!).
Алёна улыбнулась ласково:
– Извините, я оговорилась. Я хотела сказать, это лучше, чем употреблять наркотики. Возвышающая сила искусства, ну и всякое такое…
– Ну, не знаю… – поджала губы старушка. – Не знаю, что там Ваня с Дашей накуролесили, может, их творение и не очень-то возвысит.
– А зачем же вы пришли на спектакль? – изумилась Алёна. – Если заранее ничего хорошего не ждете?
Старушка улыбнулась так прелестно, что выцветшие глаза вдруг стали ясно-голубыми:
– Потому что театр – это моя жизнь. Я просто не могу без спектаклей… днем, вечером… не могу без них. Телевизор не может их заменить, мне нужна эта атмосфера… пусть даже самой второсортной антрепризы. Нет, вы не думайте, не актриса… я всего-навсего костюмер. Но я с такими людьми работала… Я даже помню Вацека Дворжецкого, Женю Евстигнеева! Ну и, конечно, всех наших… кого-то очень любила, кого-то нет, но помню всех…
– Извините, – сказала Алёна нерешительно, – вас как зовут?
– Аделина Астафьевна Русланова, – представилась старушка.
– О господи… – выдохнула Алёна. – Вот это имя! С ума сойти… И это самое настоящее имя? Напоминает актерский псевдоним.
– Самое настоящее, – засмеялась Аделина Астафьевна. – Я, может, из-за этого имени в театр и пошла. Как корабль назовете, так он и поплывет, слышали такое? Но только актрисы из меня не вышло, очень уж я волновалась на сцене, ну просто в обморок падала, даже если нужно было в массовке пройтись или постоять. Нервничала… храм искусства, понимаете… – Она печально вздохнула. – Так и не стала жрицей.
Алёна посмотрела на нее с нежностью. Наверное, когда-нибудь, ну, через сколько-то лет, когда роскошная женщина, писательница Дмитриева, тоже станет иллюстрацией к своему любимому стихотворению Пушкина и сделает себе такую же причесочку бубикопф, она сможет с таким же печальным вздохом сказать о себе: мол, так и не стала жрицей в храме большой литературы, была в нем истопником, подбрасывала в ненасытный, вечно пылающий огнь его жертвенника свои бесчисленные романчики…
Имя им легион, этим несчастным истопникам… так и хочется поставить после этих слов двоеточие с открывающейся скобкой, :-(, что означает печальный смайлик, вот такой – :-(…
Но сейчас было не до того, чтобы предаваться печальным прогнозам – да ведь и все прогнозы, даже самые радужные, печальны по сути своей, ибо, как принято выражаться, человек родится на смерть! – а следовало воспользоваться счастливой случайностью.
– Скажите, Аделина Астафьевна, – вкрадчиво проговорила Алёна, – ну, я понимаю, в актерской среде так принято – брать псевдонимы. – И в писательской – тоже, могла бы добавить она, но не стала. – А почему вот у этого художника псевдоним? Потому что фамилия Канавин казалась ему неблагозвучной? Конечно, Канавин – не бог весть что, но Григорьев – как-то очень уж просто. Взял бы какой-нибудь звучный псевдоним, – ну, не знаю… типа… типа Фоссе!
У нее даже губы похолодели от собственной наглости. Но Аделина Астафьевна ничуть не удивилась, а только усмехнулась невесело:
– О, да вы в курсе дела! Слухи, значит, пошли?
– Пошли, – подтвердила, сама себя не слыша, Алёна: подтверждалась ее самая смелая догадка!
– Да, – вздохнула Аделина Астафьевна, – Петенька не то чтобы отрекся от фамилии отца, но и брать ее не захотел. Не мог простить, что Алик развелся с его матерью. А Алик всегда Лидуше, ну, своей первой жене, которая в Питере осталась, помогал чем мог, и деньгами, и всем, и Петю помог устроить в Хореографическое училище, правда, только в Башкирское, ну что ж, тоже хорошая школа, Петенька выучился, и потом его Алик пристраивал то в один театр, то в другой. Алик очень жалел, что сын не стал художником. Сам-то Алик был невероятно талантлив, он не только рисовал, но и скульптором был хорошим, и кукол делал. Его куклы в театральных костюмах – это что-то невероятное! У него в мастерской была вот такая же кукла, как эта дама с рыже-черными волосами. Юбка у нее пышности невероятной, только кавалеры оттуда не лезут. Очень красиво сделано! Я же говорю, Алик был ну просто в каждом деле талантлив. Петенька не в него пошел. Танцевал, правда, недурно, но нигде, ни в каких театрах не задерживался, пока сюда, в наш Оперный не прибился. Рудик Михайловский, это худрук Оперного, с Аликом дружил всю жизнь, ну и не мог его сыну отказать, хотя, конечно, между нами, скандальный человек и вообще не самый лучший танцор на свете!
– А по-моему, вчера он очень неплохо танцевал в «Жизели», – вступилась Алёна исключительно из чувства справедливости.
