Галина Романова - Жизнь нежна
Кстати, а с чего это Хаустов решил, что Панов скоро выйдет на свободу? Откуда такая осведомленность? Почему он у ментов в посвященных ходит, а Виталий Прохоров — жизни которого, возможно, угрожает опасность — нет.
И тут обошел, — с неприязнью о Хаустове подумал Виталий, заходя в кухню.
На столе после его вчерашней одинокой трапезы стояла пустая бутылка коньяка, три лимонных дольки подсыхали на крохотной тарелке, кусок сыра и надкусанный колбасный кружок на другой. Наполовину ощипанная виноградная гроздь плодила мошек, они роем вились над хрустальной вазочкой. В раковине груда грязных тарелок. Чего сразу было не сунуть в посудомоечную машину, непонятно. Вот они — плебейские корни, хоть спьяну, да напоминают о себе. Был бы аристократом, не швырял бы тарелки в раковину. Даже у ленивой Верки на это ума не хватало. Да, у нее зато хватало навыков, чтобы использовать бытовую технику по назначению.
А вот ума у дуры не хватило, чтобы выжить…
Чтобы выжить, чтобы выжать из преступника денег. Можно же было посоветоваться с ним, продумать сообща все хорошенько. Нет же! Полезла на рожон, в одиночку решила провернуть дело. Провернула…
Виталий открыл холодильник, достал ледяную банку пива, дернул за кольцо. Выпил почти до дна. Подождал, пока в голове растворится мутное болезненное похмелье, упал со стоном на стул и задумался.
Могла Верка предполагать, что погибнет? Могла, выходя напрямую на преступника, хотя бы задуматься, насколько это опасно?
Да… Решил он минут через двадцать. Она хоть и отличалась ленью и бестолковостью, но все же соображать была способна. И вряд ли решилась на встречу, не подстраховавшись. А как она могла подстраховаться, как?
Голова у Виталия закрутилась по сторонам.
Она должна была в тот день перед самым своим уходом оставить ему какой-нибудь знак. Конечно, должна была. Он просто отмахнулся, наверное, от этого, списав все на ее очередной каприз от безделья.
Ведь звонила она ему в тот день на работу. Точно звонила. А о чем говорила?
Господи, вот бы вспомнить.
Она позвонила, спросила, как у него дела. Он, как водится, оборвал ее. Посоветовал заняться делом. Она…
Да! Она посмеялась как-то странно и пробормотала, что этим и собирается заняться. Так? Так, точно! А он что? Он хотел уже бросить трубку, а она…
А она сказала ему, если ей вдруг будет некогда, разобраться в документах.
Да, да, да!! Именно так!
— Если мне вдруг станет некогда, Витальча, — с очень загадочной интонацией обронила тогда Вера, — разберись в документах, пожалуйста.
Его тогда Хаустов все утро дергал, да еще секретарша стояла напротив, собираясь писать под диктовку приказ. Стояла и нетерпеливо дергала длинными ногами, и делала выразительные глаза, поторапливая его, потому что телефоны в приемной верещали наперегонки. Он и рассвирепел, не выдержав. И порекомендовал жене не отвлекать его по пустякам, а она снова…
— Этот пустяк потом не забудь, Витальча.
И бросила трубку. И это был последний их разговор. Вечером он вернулся уставшим и издерганным. Обрадовался, что ее нет дома, принял душ, что-то поел, на скорую руку приготовив, и уснул. А следующий день был выходной. И вместо будильника его утром разбудил телефонный звонок.
И ему сообщили, что он уже вдовец. И началось! Слезы, истерики, выяснения. Правда, когда дело дошло до настоящих выяснений, на которых он же и настаивал, никто не стал этим заниматься. Вот от этой обиды, что Веркиной смертью никто особо не интересуется, а его опять никто не принял всерьез, он и позабыл о ее телефонном звонке. Все пытался что-то кому-то доказать, а доказательства, возможно, находились у него под носом.
— Разберись в документах…
Так Верка говорила напоследок, загнав его в тупик не столько самим звонком, сколько упоминанием о каких-то документах. Что за документы она имела в виду? Вся недвижимость была оформлена на нее, документальное тому подтверждение хранилось у ее папы в сейфе. Оттуда Терехов Иван Сергеевич и извлек бумаги, передав их Виталию с явной неохотой. Паспорта и водительские удостоверения у каждого хранились при себе. При Верке они и были найдены…
Какие тогда документы? О чем речь? А что, если?..
Прохоров поспешил в гостиную, насколько это было возможно при его нетвердом шаге и пелене, застилающей глаза. Упал на колени перед угловым шкафом, в котором Верка хранила всякий хлам: от прошлогодней сумочки, которая еще могла послужить когда-нибудь, до сломанного зонта, способного пригодиться засидевшимся допоздна подругам. Сюда же она совала технические паспорта на всю бытовую технику, которая была установлена в их квартире. Груду их и вывалил сейчас Прохоров с самой нижней полки.
— Разберись в документах… — просила его жена перед смертью.
На что она намекала? Что имела в виду? Почему просила не забыть об этом пустяке, если что? Могло ли это означать, что среди груды бесполезных по большому счету бумаг Верка могла спрятать что-то? Что?!
На разборку бумажных завалов, которые приходилось вытряхивать из пластиковых упаковок, перелистывать, что-то даже перечитывать и снова засовывать обратно, у Прохорова ушло более трех часов. Ну, немало у них в доме было техники, что делать! Он и злился, и бросить все хотел. Потом снова вспоминал прощальный телефонный звонок своей погибшей жены, и снова листал, читал и перетряхивал.
И ведь нашел! Нашел, когда уже и найти отчаялся. Когда уже просто зубы сводило от желания послать покойницу ко всем чертям. Сдержало суеверное уважение к умершим, про которых: либо хорошо, либо никак.
Крохотную записку Верка втиснула в самую сердцевину паспорта на его автомобильную магнитолу, которую он из каприза поменял в начале года. Вроде и старая была нормальная, но увидал в рекламе, захотелось. Жена все фыркала и называла его избалованным. А он не обращал внимания, и сегодня не обратил, ведь с третьего раза нашел записку.
«Витальча, — писала Верка красивым размашистым почерком. — Я не очень уверена, что поступаю правильно, оставляя тебе это послание. Но у меня нехорошие предчувствия относительно того человека, с которым я сегодня собираюсь встретиться. Так получилось, что больше мне обратиться не к кому. Отец привычно отмахнется. Подругам это будет неинтересно, это за рамками их гламурного понимания. А ты… Ты хоть и не очень хорошим был мужем, но все же старался и терпел меня. И за это я тебе благодарна. Если ты сейчас читаешь эту записку, значит, у этого монстра все же получилось сделать то зло, не делать которое он уже не может. Учти, он не остановится! Назови это сумасшествием или манией величия, но человек этот страшен. Поэтому, береги себя. Если ты читаешь мое послание, значит, меня уже нет. В противном случае, я его просто уничтожу, вернувшись домой. Если не вернусь, значит… Живи потом без меня, и постарайся быть счастливым. Женись, наконец, удачно. Денег у тебя в случае моей смерти будет предостаточно, так что ищи себе по душе, а не по достатку половину. Знаешь, а ведь мне страшно, Витальча! И умирать не хочется. Но и раньше времени болтать языком не привыкла. Вдруг я ошибаюсь! Как-то сумбурно получилось написать обо всем. Как жизнь моя с тобой была сумбурной и неправильной какой-то, так и посмертное послание таким же. Надеюсь, что ты его все же не прочтешь. А если прочтешь, то имя этого человека —…»
— Господи, Вера! Бедная моя, глупая Вера!!
Прохоров упал на пол, с силой сжал записку в руке, несколько минут бездумно смотрел на бумажный ворох, горбатой горой высившийся на полу в гостиной, а потом глухо застонал, скорчившись.
— Глупая, глупая моя… Зачем же ты?.. Зачем одна?.. Взяла и оставила меня, глупая!..
Прежняя жалость к Верке забила легкие, утопив на время даже страх, который колотился в жилах, когда он читал ее предостерегающее послание. Он не мог простить себе сейчас, что не выслушал ее тогда. Что отмахнулся из-за вечной своей занятости и из-за того, что его секретарша нетерпеливо дрыгала в тот день ногами, подгоняя его с диктовкой.
Ведь в какой-то момент он даже мечтал об избавлении от избалованной, изнеженной супруги. Она же жаловалась ему на Воронова, клещами тянувшего из нее показания. Призналась, что никому ничего не расскажет за бесплатно. И он тогда преступно смолчал, попросту струсил, сочтя что из ее упрямой алчности сможет извлечь выгоду для себя. Мечтал, что вот останется один…
Вот и остался. Остался один с чужими деньгами, свалившимися ему на голову за просто так. С грузом чужой тайны, которую на него невыносимо тяжелым ярмом возложила его покойная жена.
Ах, Верка, Верка! Кто бы мог знать, что без тебя ему так тяжело станет! Кто мог представить, что ему была нужна как раз такая женщина, как она. Они же одинаковыми были — он и она. Одинаково избалованными эгоистами, желающими снимать жирные сливки с бурлящей страстями жизни, тяготившимися любой кабалой и обязательствами и вечно думающими, что чужой край каравая непременно пышнее.
