Светлана Чехонадская - Смерть мелким шрифтом
— Каких таких?
— Выморочных. Заколдованных… Мой генерал застрелился.
— Да, я слышал. Где-то в пятидесятом, верно? Такая же фотография, кстати, и у нас в музее висит.
— Он застрелился из-за того, что… Ну, да это не важно. Говорили, что от страха. А первый хозяин вон того дома, — она посмотрела в сторону кухни, — застрелился от горя. Но из того же пистолета! И у пистолетов бывают истории. Этот кончил тем, что Маринин отец стрелял из него по бутылкам… Так вот, вы говорите, дом нелепый. Нет. Просто он соответствовал моде того времени. Ведь первый хозяин Марининого дома был выдающимся архитектором. Мой последний муж, художник, его просто боготворил. Он мне говорил: «Ираида, все то дерьмо, которое он вынужденно проектирует, за которое получает государственные премии, — оно ничего не значит! Он гений, попавший в тиски! Если бы ему дали работать, не Корбюзье определял бы современную архитектуру, а он, наш сосед!» Этого никто не понимал. В том числе его дура-жена, бесконечно копившая панбархат и котиковые шубки. Когда я впервые увидела его проекты, я сказала ему: «Как хорошо здесь, как уютно и свежо. А это детская?» — спросила я, показав на одну из комнат. И он кивнул и заплакал… У него ведь и внук пятилетний умер от дифтерита.
— Значит, их род угас на ваших глазах?
— На моих глазах вообще все в этом поселке происходило: этот род угас, все остальные разъехались. Я, собственно, последняя из первых, — и старуха налила еще по стакану.
— Была также Марина.
— Нет, Марина не была. Ее семья въехала в конце шестидесятых, когда она сама была еще совсем ребенком, очень поздним и избалованным ребенком, кстати.
Тогда это была государственная дача, и после смерти снохи застрелившегося архитектора — а она все ждала, дура, когда свекровь помрет, замуж не выходила, — так вот, после ее смерти наследников не осталось, и государственная дача перешла к новому владельцу.
— Марининому отцу.
— Да. Молодому замминистра, как у нас говорили. Он въехал в дом, полностью обставленный вещами старых владельцев. Бр-р-р! — старуха поежилась. — Но их вкусы оказались похожими. Таких молодых новичков, как Маринин отец, больше не было. Это сейчас богатые обязательно молодые, и старость ассоциируется только с нищетой. А тогда нет, надо было вначале поработать, заслужить. Ну, если ты не космонавт, конечно.
Неожиданно раздался бой часов. Старуха замолчала, вслушиваясь. Вишенки на ее шляпе печально покачивались в такт ударам.
— О, Маринина мать произвела впечатление на наших жеребчиков! Такая белая, пышная, молодая. И старик, — снова кивок в сторону стены, — тоже бы порезвился, но, увы! Он уже двадцать лет лежал на Новодевичьем с простреленным черепом!
«Не стало бы плохо бабке!» — тревожно подумал Ивакин, замечая, что она пьянеет.
— И сын его только и успел начистить сапоги — он тоже был ментом, полковником, — чтобы пройтись пару раз перед их забором, как — хлоп! — сел, родимый. За взятку… Тогда за это много давали.
— После чего его отсюда выписали, да? — с улыбкой спросил Ивакин, глядя на старуху.
— Именно. А я — какая случайность! — успела выйти замуж за его кузена. Он был, как теперь деточки говорят, секс-меньшевик. С ним и прожила… да какая разница, сколько лет! Вы думаете, это легко? Нет, уважаемый, за мои восемьдесят соток я расплатилась сполна.
Ивакин хотел спросить, стоит ли сухой ельник той цены, которая была уплачена, но пожалел старуху. Она ему нравилась.
— Кушайте чипсы! — грустно предложила старуха. — Теперь, я слышала, у единственного наследника Марининого дома неприятности? Но ведь могут и не доказать?
— Могут и не доказать.
— А вы как думаете?
— Я не верю, что убил он.
Старуха удивленно приподняла брови.
— У меня тут шкурный интерес, — пояснила она. — Если он оправдается, то, конечно, быстро продаст дом. Больше всего ему предложит один человек… Я бы хотела, чтобы он продал именно ему.
Ивакин изумленно смотрел на старуху: неужели она до сих пор способна на какие-то махинации с жильем? Старуха ответила на его изумление немного растерянным взглядом, но потом сообразила и засмеялась:
— Нет, это не то, что вы думаете! Этот человек… — раскрасневшаяся от вина, она, наконец, сняла шляпу, — он известная личность. По-моему, большего подлеца нет в нашей стране. Я давно за ним по телевизору слежу. А тут он живьем появился в сопровождении семи охранников, присматривался. Сказал: «Дивно! Надо вписаться, ничего не нарушая. Прикуплю еще овраг с ручьем и лес за ним». У них за домом овраг есть знаменитый. Жутчайшее место, сырое, темное, а этому придурку понравилось… Еще он сказал: «Старый архитекторский дом я тоже оставлю, только начинку сменю. Памятник все-таки! Это дорого, но денег хватит». У него хватит… Так уж пусть лучше он!
— Зачем?! — Старуха продолжала удивлять Ивакина все больше и больше.
— Этот дом и этот сад убивают потомство своих владельцев, — невозмутимо объяснила она. — Род владельцев угасает среди этих елей. В конце жизни архитектор понял, что создал нечто такое, что не только бесплодно само по себе, но и делает бесплодным все вокруг. Ну, что поделаешь, бывают такие места…
— Насколько я понял, ваш дом такой же, — от растерянности Ивакин невольно понизил голос. — Продайте ему свой.
— Не волнуйтесь! — старуха провела рукой по столу, сметая несуществующие крошки. — Богатых подлецов в стране много. Свой я тоже пристрою!
27
Следователь прокуратуры Онищенко с первого дня почувствовал, что дело об убийстве молодой художницы Лапчинской будет проблемным. И не потому, что о главном подозреваемом, Грибове, ходили слухи, что он давно работает на органы, а значит, за него будут просить. Проблема состояла в другом: Онищенко не верил, что Грибов мог так сильно подставиться, но других кандидатов на роль убийцы не видел.
Это убийство было любительским, нелепым, и только редкое совпадение различных случайностей помогло убийце остаться незамеченным. Все в деле просто кричало об этом.
Один раз у Онищенко даже появилась странная мысль, что они вообще ищут не там, и в конце концов всплывет какая-нибудь школьная любовь, или разорившийся должник, или бывший солнцевский сожитель, — тот, впрочем, был пока еще надежно изолирован, но, чем черт не шутит, Онищенко позвонил в колонию, проверил.
Две основных версии были в этом деле, и в обеих не хватало главных мотивов.
Первая была основана на ревности, и тут приходилось приглядываться к равнодушному Грибову и изобретать доводы, которые, конечно, изобрести-то было возможно, но они, увы, не убеждали и самого Онищенко.
Мог равнодушный Грибов, замотанный своими политическими проблемами, убить любовницу из ревности? Мог — допускал Онищенко.
Эдакий собственник, не терпящий покушений ни на свою газету, ни на свой авторитет, ни на свое мнение, ни на свою бабу. Мог он сделать это тяп-ляп, то есть заявив всему свету, что именно в тот вечер собирается навестить подружку, а также позвонив своим фирменным сигналом, зная, что есть прислушивающаяся ко всему соседка с первого этажа и охранники в окне напротив?
Онищенко пожимал плечами.
Убийство в состоянии аффекта? Застукал, скажем, Грибов свою любовницу с тренером по шейпингу, да и пристрелил… ее одну. И приходилось представлять его, ничего не подозревавшего, весело подходившего к заветному подъезду, нагло звонившего тем самым фирменным сигналом… с пистолетом под мышкой.
Допустим, состояние аффекта, которое объясняло бы и это, было длительным, но тогда ему должны были найтись свидетели, ведь все дни накануне убийства Грибов был на глазах у многих людей. Однако эти люди утверждали: он был в обычном состоянии, то есть спокоен, собран, деловит, и только болезнь жены, тянувшаяся, впрочем, несколько лет, и уже, если так можно выразиться, приучившая его к себе, немного омрачала взгляд главного редактора.
«Вот еще закавыка!» — огорченно думал Онищенко. У этого Грибова много настоящих проблем. Он ставит на карту миллионы и вполне может проиграть: он создает репутации и проворачивает опасные политические дела, скользя при этом по краю, он каждый день видит перед собой угасающую женщину, которую, говорят, давно не любит, но которую, несомненно, жалеет, и он, этот человек, срывается из-за такой ерунды?! Онищенко неоднократно разговаривал со всеми свидетелями грибовского служебного романа и не видел в этом романе ни ревности, ни страсти. «Страсть у нашего Виктора Сергеевича только одна, но зато пламенная — это газета, — недавно сказала ему молодая сотрудница „Без цензуры“. — А насчет любовницы… Ему сорок скоро. Давайте откровенно: нужна мужчине в этом возрасте любовница?» Онищенко было тридцать три, и он оскорбился. Но про себя подумал, что Грибов как раз и производит впечатление человека, который имеет любовниц только потому, что они сами настаивают. Ну, смешно же отказываться?
