Вера Каспари - Воскресшая жертва
Шелби искренне верил, что его неотразимая красота довела Лору до убийства. Чтобы очистить свою совесть, Шелби защищал ее. Если я когда-либо и видел галантность навыворот, то это был как раз тот самый случай.
Шелби не был труслив. Он рисковал головой в ту ночь, когда поехал в ее загородный дом с намерением забрать ружье. Но это ему не удалось, потому что желтого цвета такси преследовало его, а даже Шелби прекрасно понимал, что полицейское управление не тратит деньги только для того, чтобы один из его сотрудников мог совершить веселую загородную прогулку. Когда Шелби увидел это ружье в первый раз после убийства, оно уже лежало на моем рабочем столе.
Ружье стало ключом к Шелби. Оно было помечено инициалами его матери. «К» — Карпентер, «Ш» — Шелби, «Д» — Делайла. Я представил его ребенком в коротких штанишках, в курточке с большим кружевным воротником, декламирующим стихи для матери по имени Делайла.
Он сказал мне, что из ружья стреляли месяц назад. Он подстрелил из него зайца.
— Послушайте, Карпентер, — сказал я, — можете успокоиться. Если сейчас вы говорите правду, мы можем пройти мимо полдюжины ваших обманов, которые делают вас одним только придатком к фактам. Завтра будет слишком поздно.
Он посмотрел на меня, как будто я вслух сказал то, что думал о Делайле. Он никогда не станет ни свидетелем обвинения, ни отпрыском рода Шелби из Кентукки. Это была тайная уловка, на которую не мог согласиться ни один джентльмен.
Мне понадобилось три часа, чтобы объяснить ему разницу между джентльменом и обыкновенным негодяем. Потом он размяк и спросил, нельзя ли послать за адвокатом.
Я оповестил Пребла о признании Шелби, потому что и с ним я вел игру. В международных отношениях это называется политикой умиротворения. С точки зрения Пребла, ружье и признание Шелби замыкали круг улик против Лоры. Она представала такой же виновной, как Рут Снайдер, мы уже тогда могли подозревать ее в убийстве. Быстрый арест, думал Пребл, повлечет за собой эффектное признание вины. И лавры полицейскому управлению во главе с энергичным заместителем комиссара полиции Преблом обеспечены…
Я понимал это так же четко, как если бы он сам выложил передо мной все свои карты. Дело было в пятницу, а в понедельник комиссар полиции возвращался из отпуска. У Пребла оставалось мало времени, чтобы обеспечить себе свою долю славы. Но поскольку Лора обнаружилась живая, дело это, бесспорно, требовало того, чтобы газеты освещали его на своих первых полосах, а радиоинформация охватывала всю страну, от одного океана до другого. Жена и дети Пребла ждали его в летнем отеле на Тысяче островов в предвкушении радиоинформации о том, что их отец распутал тайну убийства этого десятилетия.
У нас состоялся отчаянный спор. Мне необходимо было время, он требовал действий. Я называл его старым коренником в его политической партии, которую давно пора похоронить под кучей навоза. Он же на весь мир провозглашал, что я держусь за победившую на последних выборах и теперь находящуюся у власти партию, эту кучку проклятых красных, которые, не задумываясь, продадут страну за тридцать слитков московского золота. Я кричал, что он ведет свой род от тех индейских вождей, которые дали название его вонючей верноподданности, он отвечал, что я не задумаюсь переселить свою старую мать в Бауэри, квартал бродяг и бездомных, если посчитаю, что это поможет моей карьере. Не хочу передавать здесь все выражения, которыми мы обменивались, потому что, как я уже говорил, я не кончал колледжа и стараюсь, чтобы написанное моей рукой выглядело приличным.
Все закончилось вничью.
— Если вы не приведете мне убийцу, живого или мертвого, к завтрашнему утру…
— Вы, черт возьми, бахвал, — сказал я. — К вашему завтраку я приведу его готовенького, со связанными руками.
— Ее, — поправил он.
— Подождите, — спокойно сказал я.
У меня не было ни одного доказательства, которое бы не свидетельствовало против Лоры. И хотя я своими руками вытаскивал из ящика в ее спальне то самое ружье, я не верил в ее виновность. Она могла опрокинуть на соперницу поднос с бутербродами, но не могла бы замышлять убийство, так же как я не мог бы коллекционировать изделия из стекла.
Было около восьми часов. У меня оставалось еще двенадцать часов, чтобы снять подозрения с Лоры и доказать, что я не абсолютный идиот в своем деле.
Я поехал на Шестьдесят вторую улицу. Когда я открыл дверь, то наткнулся на любовную сцену. Это был день сражений для нашего толстяка. Шелби обманул ее, а я, как представлялось, угрожал ей арестом. Он владел ситуацией, и чем глубже была яма, в которую она попадала, тем он был ей нужнее, тем увереннее становилась его хватка. Во многих отношениях ему было бы на руку, чтобы ее судили за убийство.
Мое присутствие для него было равнозначно яду. Его лицо стало цвета капусты, а жирное тело колыхалось, как студень. Он изо всех сил старался представить меня дешевым сыщиком, который пытается увлечь женщину, чтобы самому продвинуться по службе. Это мне напоминало замечание Пребла о том, чтобы переселить мою мать в Бауэри и таким образом способствовать моей карьере. Замечания такого рода — не столько обвинения, сколько откровения. Испуганные люди пытаются защищаться, обвиняя других в своих собственных грехах. Никогда это не было так ясно, как тогда, когда Уолдо начал язвить по поводу моей больной ноги. Когда человек настолько переступает пределы допустимого, можете быть уверены, он скрывает собственные слабости.
Именно в тот момент я перестал воспринимать Уолдо как преданного старого друга. Я понял, почему его отношение ко мне изменилось после возвращения Лоры. Он переоценил мою заинтересованность в умершей девушке, это обеспечивало ему наличие партнера-неудачника. А при живой Лоре я становился его соперником.
Я откинулся назад и выслушал все, что он обо мне говорил. Чем в более дурном свете он пытался меня представить, тем яснее я видел его мотивы. В течение восьми лет он держал Лору при себе, уничтожая ее поклонников. Выжил только Шелби. Шелби, возможно, сам был слабым человеком, но он был слишком упрям, чтобы позволить устранить себя. Он позволял Уолдо снова и снова оскорблять себя, но держал свои позиции, находя утешение в том, что заигрывал с Дайяне.
Картина прояснилась, но не хватало улик. Я смотрел на себя со стороны глазами заместителя комиссара полиции — упрямый болван, инстинктивно идущий против очевидных фактов. Мои тренировки и опыт научили меня тому, что инстинкт ничего не значит в зале суда. Ваша честь, я знаю, что этот человек — отчаянный ревнивец. Пусть это произнесет свидетель, и вы увидите, что произойдет дальше.
При обычных обстоятельствах я занимаюсь любовью без свидетелей. Но я должен был распалить ревность Уолдо. Когда я обнял Лору, то участвовал в инсценировке. Ее реакция сделала почти ненужным мое участие в этом деле. Я знал, что нравлюсь ей, но я не просил многого.
Она думала, что я обнимаю ее, потому что ей плохо, а я из чувства любви предлагаю ей опору и защиту. Это, конечно, было правдой. Но у меня был на уме и Уолдо. Любовная сцена оказалась слишком большой нагрузкой для его чувствительной натуры, и он обмяк.
У меня не было времени все объяснять. Нелегко было уходить, оставляя Лору с мыслями о том, что Уолдо был прав, когда обвинял меня в использовании ее искренности в качестве ловушки. Но он ушел, а я не мог упускать его из виду.
Я потерял его след.
Беренс и Маззио позволили ему пройти мимо. Следуя моим инструкциям, Уолдо Лайдекеру позволили приходить и уходить, когда он хотел. Оба полицейских бездельничали на лестнице, наверно, хвастаясь друг перед другом своими детишками и не обращая ни малейшего внимания на его действия. И это было моей ошибкой, а не их.
На Шестьдесят второй улице я не заметил ни его массивной фигуры, ни внушительного подбородка, ни толстой трости. Он или повернул за угол, или же прятался где-то в темноте. Я послал Беренса на Третью улицу, а Маззио — на Лексингтон-стрит и велел им найти его и проследить за ним. Сам же вскочил в машину.
Было как раз без восемнадцати минут десять, когда я увидел, что Клодиус закрывает свою лавку.
— Клодиус, — обратился я, — скажите мне кое-что. Те, кто коллекционирует антиквариат, всегда скупы?
Он засмеялся.
— Клодиус, если человек с ума сходит по старинному стеклу и обнаруживает прекрасное изделие, которым он не может обладать, как вы думаете, может он намеренно разбить его, чтобы им не наслаждался кто-то другой?
Клодиус облизнул губы.
— Я, кажется, догадался, что вы имеете в виду, мистер Макферсон.
— Прошлым вечером это была случайность?
— Можно сказать и да, и нет. Мистер Лайдекер захотел заплатить, и я взял деньги, но это не была случайность. Видите ли, я не положил дробь…
