Александра Маринина - Обратная сила. Том 3. 1983–1997
– Вам плохо? – донесся до него голос продав-щицы.
Александр Иванович вытащил из нагрудного кармана таблетки, которые всегда носил с собой, сунул одну под язык.
– Ничего страшного, не пугайтесь, сейчас пройдет. Давление, наверное, скачет, погода меняется.
– Может, вам лучше присесть? – испуганно захлопотала девушка. – Вы пройдите сюда, за прилавок, вот у меня тут стульчик есть, посидите.
Присесть ему хотелось. Но не хотелось, чтобы у этой милой девочки были неприятности из-за него.
– А вам не попадет?
– Все равно покупателей нет, никто и не заметит. Это внизу столпотворение, сегодня группу «Земляне» выбросили. А у нас в классике всегда тихо. Конечно, если бы нам завезли записи Доминго или Паваротти, то тоже народ набежал бы: из Консерватории, из Гнесинки, из Большого, из Немирашки, из Оперетты, – ворковала продавщица, заботливо ведя Орлова под руку за прилавок и усаживая на стульчик.
– Кто такой Немирашка? – удивился Орлов.
– Так постоянные зрители называют Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Смешное слово, правда? Но звучит ласково так, необидно.
Через несколько минут ему стало намного лучше. Он тепло поблагодарил толстушку в очках, забрал пластинку и ушел.
* * *Годовщину свадьбы Борис и Татьяна Орловы отмечали в молодежном кругу. Старшее поколение решило ограничиться поздравлениями, подарками и собраться отдельно, чтобы не мешать своим присутствием. Заехали к молодым все вместе – Вера Леонидовна, Александр Иванович и Людмила Анатольевна, вручили альбом с репродукциями Гогена и очаровательную маленькую хрустальную вазочку «на один цветочек» от родителей Бориса. Вера подарила невесть где раздобытый комплект красивого постельного белья – большой дефицит в те времена.
От молодых поехали к Орловым, благо совсем недалеко. Усевшись за столом, уставленным пирожками, пирогами и пирожными, заговорили о том, чего не могли обсуждать в присутствии детей: три дня назад в аэропорту города Горького арестована Елена Боннэр, против нее возбуждено уголовное дело, а ее супруг – академик Сахаров – объявил голодовку в знак протеста. Боннэр серьезно больна, ее готовы были принять на лечение в США, но власти не позволили жене диссидента доехать даже до Москвы.
– Не пойму, – покачала головой Вера, – чего здесь больше: страха перед диссидентами или откровенного антисемитизма? Диссидентов вроде всех еще в прошлом году разгромили. Значит, антисемитизм. Так противно, что даже верить в это не хочется. В такие минуты всегда вспоминаю, что я наполовину еврейка. Когда паспорт получала, можно было самому решать, какую национальность написать, я и сказала «русская», по маме, очень уж много страху натерпелась во время войны. Фамилия «Малкина», конечно, меня с головой выдавала, но тут уж с мужем повезло, стала Потаповой. Если бы все знали, что я еврейка, то вообще неизвестно, как моя жизнь сложилась бы. Я же с университетом чуть не пролетела в свое время.
– Как? – удивилась Людмила Анатольевна. – Ты никогда не рассказывала.
– Повода не было, – улыбнулась Вера.
– А что случилось? – заинтересовался Орлов.
– Вступительные экзамены сдала на все «пятерки», потом было собеседование в деканате. Стоим с ребятами в коридоре, треплемся о чем-то, хохочем, у меня никаких сомнений не было в том, что я поступила. Какие-то офицеры в форме НКВД по коридору прошли, я и внимания не обратила, и вдруг из деканата выходит секретарша и кричит: «Малкина, к декану». Я зашла, там эти офицеры за столом декана расположились, как у себя дома, сам декан в углу жмется, бледный весь. Мы же все перед тем, как нас допустили до экзаменов, автобиографии должны были написать, вы и сами писали наверняка.
– Писали, – кивнула Люся.
– Ну так вот, я же честная дура была, поэтому про Прилуки и про Нежин написала. И теперь эти энкавэдэшники в меня вцепились: сколько времени была на оккупированной территории? Чем там занималась? С кем водила знакомство? Кто и сколько раз пытался меня завербовать в немецкие шпионки? Господи, чем я могла там заниматься в моем возрасте?! Хороша шпионка – девчонка одиннадцати-двенадцати лет, тощий недокормыш! Короче, я как-то сразу смирилась с тем, что университета мне не видать, как своих ушей.
– Идиотизм, – покачал головой Александр Иванович.
– Да не то слово, Саша! Ну вот, они спрашивают, я все рассказываю подробно, как на исповеди. Дошло до детдома, потом до того, как меня отец нашел. И тут один из офицеров смотрит в мою автобиографию, потом спрашивает: «Твой отец – майор Малкин Леонид Абрамович? В каких войсках воевал?» Я ответила. У меня вообще-то память дырявая, я все, что уже не актуально, из нее выбрасываю, и просто чудо, что я все эти слова и цифры к тому времени не забыла напрочь. Вот как будто бог в темечко меня поцеловал этим знанием! Тот офицер говорит: «Я знаю майора Малкина, мы воевали вместе, это честный офицер и настоящий коммунист, его дочь не может быть предателем, я за нее ручаюсь». Торпеда в тот раз мимо прошла. Как-то в своей юности я антисемитизма не ощущала, по крайней мере – на собственной шкуре. А вот позже, при Хрущеве, уже началось это мракобесие. Так что, ребята, вся эта борьба с диссидентами наверняка подпитывается еще и ненавистью к евреям, вот помяните мое слово.
– Ну, положим, далеко не все диссиденты – евреи, – возразила Людмила Анатольевна. – Тут ты не права, Веруня. Хотя государство у нас действительно антисемитское, в этом я с тобой соглашусь.
– А кстати, – оживленно вмешался Орлов, – известно ли вам, девочки, что есть такая опера под названием «Жидовка»?
«Девочки» оказались не в курсе, и Александр Иванович в подробностях поведал им о своем походе в магазин грампластинок и о разговоре с молоденькой продавщицей.
– Это же немыслимо! – возмущался он. – Ставить на сцене произведение с таким названием! И писать это слово на афишах! Неужели никто не понимал, насколько это оскорбительно?
– Санечка, успокойся, – смеялась в ответ Людмила Анатольевна. – Сразу видно, что ты никогда историей особо не интересовался. И классику читал только в школьные годы.
– При чем тут история? – кипятился он.
– Да при том, что в девятнадцатом веке слово «жид» совершенно не считалось оскорбительным и употреблялось широко и повсеместно. Между прочим, и Пушкиным, и Гоголем, и Достоевским, и Чеховым. И в контексте, абсолютно не унизительном для евреев, а просто как обозначение национальной принадлежности. С таким же успехом могло быть сказано: немец, француз, поляк. Статья «Жид» даже была в словаре Даля. Правда, только до тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, потом ее оттуда убрали, чтобы не оскорблять национальные чувства евреев.
– Вот видишь! – торжествующе воскликнул Орлов. – Это говорит о том, что оскорбительный смысл и оттенок слова ни у кого сомнений не вызывал. Нет, милая, ты меня не убедила. Я склонен думать, что все перечисленные тобой великие писатели были на самом деле антисемитами. Это омерзительно! А нам про них всю жизнь говорят, что они чуть ли не совесть нации!
Вера Леонидовна задумчиво дожевала кусок пирога с грибной начинкой, аккуратно вытерла пальцы бумажной салфеткой.
– Скажи, Люсенька, а что, Достоевский действительно что-то такое писал? Или ты просто для красного словца его упомянула? У Чехова, я помню, встречала это слово, кажется, в повести «Степь» и еще где-то. У Пушкина помню тоже, в «Братьях-разбойниках»: «богатый жид иль поп убогий», здесь действительно нет ничего уничижительного. У Гоголя в «Тарасе Бульбе» – да, неоднократно встречается, причем с неприкрытой ненавистью, это правда. Что-то вроде «Перевешать всю жидову!». А вот у Достоевского не припомню, хотя вроде все его романы читала. В «Преступлении и наказании» Свидригайлов перед самоубийством встречает солдата-еврея, но вроде бы там не было слова «жид» или чего-то оскорбительного. Ты ничего не путаешь? Или меня память подводит?
Люся усмехнулась.
– Это оттого, Веруня, что ты читала именно романы, а я – дневники и публицистику. И первое же, с чем столкнулась, когда изучала вопросы правовой реформы, было вот такое чудесное высказывание нашей совести нации…
Она прикрыла глаза и начала неторопливо и четко цитировать по памяти:
– «Ограничить права жидов во многих случаях можно и должно. Восемьдесят миллионов существуют лишь на поддержание трех миллионов жидишек. Наплевать на них». И вот еще довольно характерное высказывание: «Жид распространяется с ужасающею быстротою. А ведь жид и его кагал – это все равно что заговор против русских». Цитаты можно продолжить, если хотите, но эти две я помню наизусть, а остальные нужно в моих записях поискать.
За столом повисла тяжелая тишина, будто сотканная из войлока, поглощающего звуки. «В ее записях! – говорил себе Орлов. – К ее научной работе антисемитизм Достоевского, если он и вправду был, не имеет никакого отношения. К истории Раевских и Гнедичей – тоже. Зачем же Люсенька вела эти записи? Понятно, зачем: все это было интересно и живо обсуждалось, когда она вертелась в кругу диссидентов. Когда была с Хвылей. Но с Хвылей все кончено. И Люсенька дала мне слово, что с ее участием в этих кругах тоже все завершено. Она же понимает, не может не понимать, что от этого зависит и Борька, и Верочка, а значит, в конечном итоге и Танюшка, и наши будущие внуки. Люсенька никогда не была безответственной. Зачем же она хранит эти проклятые записи? Для чего? Неужели не понимает, что если бы наверху сочли эти тексты безобидными, то их опубликовали бы в полном собрании сочинений! У нас на полке стоят эти серые тома – собрание сочинений Достоевского, и никаких дневников там нет. Значит, «там» считают, что народу этого лучше не читать. И если, не дай бог, придут с обыском, то могут зачесть эти записи с цитатами как запрещенную литературу. Ах, Люсенька, Люсенька!»
