Максимилиан Кравков - Ассирийская рукопись
День работали здорово, молча. Точно забыться в работе хотели.
Выколупывал из трещин Петрович тягучую желтую проволоку. Любовался фигурными узорами — старый был приискатель.
— Так за всех, говоришь, стараемся, Тоболяк? Правильно это ты! Никому, кроме всех, забота наша не надобна...
— Не теперь, так зимой найдут, — убежден Тоболяк, — карагасы расскажут.
— Может, Михайла, и страдаем за всех?
И, подумав, прибавляет:
— Не зря бы было. Отстрадались одни — и с кона долой! А другие — живи хорошо...
— Может, и так, — всерьез соглашается Михайла.
Ночь проходит, и опять перед зарею тухнет ветер. К заре обратившись, стоит на коленях Петрович и молится вслух несвязной и древней молитвой:
— Господи, боже наш!.. Сил повелитель — не преткнешь ноги своей о камень... Победиши аспида — василиска, спаси меня, господи, от темной ночи, от беса полуденного, от стрелы летящей и от злого, лихого человека спаси, сохрани меня, боже!
Плача и всхлипывая, подходит к Тоболяку, уныло сидящему на лодке, и признается:
— Михайла... лихой я человек. Ведь я сухари утопил. Не хотел тебе золота дать и потрусил. Убей меня, Михайла, из винтовки.
— Ну-ну... — сказал Тоболяк, — дурачок! Сухарь бы нам вот как сейчас годился...
Темнота промокает рдяными пятнами, бродит восход за шкурами туч, и тысячной птичьей стаей оживает в туманах буря.
Жесткий корень поел Петрович и плевался:
— Невкусный он, Михайла, горький...
Шел пить и терял трясущейся ладонью воду. Пили часто.
Часы просмотрел Тоболяк на волны, пока глаза не потускнели.
За эти часы две морщины ко лбу припали, так и не разошлись.
— Камень ты, а скажешь, — приговаривает Петрович и с натугой выбивает в утесе надпись. Только тяжелая стала кайла, ох, тяжелая!
Окончив, садится-валится на щебень и удовлетворенно читает: «Здесь жила. Пошла на полдни».
Теперь понимающий разберется, куда девалась жила.
А потом, шатаясь, роняя кайлу из слабой руки, долго трудился и прибавил:
«Нашли для всех Тоболяк Мишка да Мартьянов».
Ниже поставил: «Петрович». И очень довольный улыбнулся.
Позже пришел Михайла и одобрил:
— Ладно сработал... Дельно.
А пока Петрович с любопытством привыкал к тому новому, что принес на лице своем Тоболяк, тот говорил:
— Бросай занятия, парень. Силу не трать. И так у нас с тобой ее, как у курицы... А утром поедем — опять работа.
— Понятно, поедем, — ответил Петрович и, морщась, подымался:
— Спину-то... и не протянешь!
Последнюю ночь сидели у яркого пламени и слушали, как в котле закипала вода. Перед этим разбили приклады винтовок и ручки ненужных теперь инструментов. Промокшими прутьями и тряпьем добавили костер. Сжигали все, сушились и грелись.
Днем на песке в желтоватых шапках прибитой пены нашел Тоболяк две выброшенных рыбешки. Маленькие плотвички.
Подержал перед ртом — с рукой бы съел! Потом отряхнулся и спрятал находку. И с собой целый день проносил и весь день о рыбе помнил. Сейчас опустил в котел и заправил оставшейся солью. Распялил над дымом большую ладонь и мигнул по-цыгански — хитро:
— Обманем брюхо!..
— Жисть... — шепотом отшутился ослабевший Петрович.
Тихо. Озеро не грохочет. Приходят из ночи волны и кладут покорные головы на песок. Шуршат и вздыхают.
Тоболяк затянул мешками лодочный нос и теперь укрепляет коробку с горящим трутом — фонарь. Чтобы видеть компас.
— Я сейчас, Михайла... — срывается у Петровича. Бежит назад, на стан, — усталости нет. На таборе одиноко моргает куча углей. Доживают.
Кладет Петрович на камень мешочек с промытым золотом, прикрывает плиткой. Чтобы ветер не разбросал. И назад возвращается легкий, осветленный.
— Отчаливай!..
Подпрыгнула лодка, умылась водой, набежали кругом шумливые разговоры...
— Прощай, наш табор, спасибо тебе! — прощается Тоболяк.
Ночь вверху пустая и снизу ночь — тяжелая, скользкая. Одинаково черны. А промеж — качается берестяная зыбка.
— Плеск-плеск! — сильно работает на корме Тоболяк. Нажимает, гонит.
Упруго подкинуло — в мокрое шлепнула лодка, и опять:
— Плеск-плеск...
Оглянулся Петрович — остров ушел. Хотел посмотреть отблеск костра — и он ушел. Так-то лучше.
— Эй, поддерживай!..
Петрович хватает весло. Ловит такт, считает вслух «левым! правым!» — И, свыкаясь, ровно: раз! два!
Как масло вода, и чугунный блеск у нее откуда-то снизу. Мотнуло. Шумно рыскнуло по борту, окропило лицо.
Строгий окрик:
— Вразрез держи!..
Озлился Петрович:
— Дьявола тут увидишь... — и мстительно вспарывает воду веслом.
— Вре-ешь, доедем, — упрямо смеется Михайла.
Тепло от слов этих, и душа от них крепнет. И сам, в суровую злобу замыкаясь, искренно ненавидит и тьму и волны. К простому себя старался свести: нужно — греби! Зальет — черпай!
Ночь бледнеет, линяет небо. Со свистом картечи над лодкой проносится первый ветер.
—Попутчик! — кричит Тоболяк.
Петровичу жарко. Гнется спиной, как стальной пружиной. Гребет.
Рассвело. Широко бунтуют пузатые горы, зеленые, гладкие. Сторонами взлетают — дают дорогу.
— Смотри, смотри!..
Перед носом бугор вскипает шипящей короной. Дыбом лодка — качелями взносит высоко наверх...
С волны, как с холма, — и кипящая пенными срывами ширь, и неясная лента далекого берега.
И сейчас же, в грохоте, в брызгах, — стремглав, в провал! Глаза смыкаются... Поддало снизу — вынесло.
— Берег! — кричит Петрович.
— Песню! — отзывается Тоболяк.
Из-за острова... на стрежень!
Дождь или брызги? Один черт! Все равно...
На простор большой волны!
Подходит большая волна.
— Бей! Сволочь!..
Каскадами рушится гребень, кроет лодку молочной пеной. Зеленая муть, потом желтая, потом совсем темно...
Завертелся в холодной черной воронке Петрович — все ниже, все глубже. Забил руками, ногами, и стало опять светлей, и понял, что тонет.
И сразу, будто колпак стеклянный над ним сорвали, вынырнул на волну, на свет, на воздух.
Рядом вверх дном всплывает лодка.
Мертвой хваткой цапнули руки, обняли дно. Держит.
Тогда испуганно догадался, что он один. Задыхаясь в стенах воды, крикнул:
— Миша!.. — И попробовал оглянуться...
Темен Тутэй. Не прочтешь его чувств в раскосых глазах. Молча стоит. Рядом, на мху, врастяжку разлегся Петрович — лепечет неслышно и часто.
В тростниках случайно наехал Тутэй на лодку, на тело.
И тогда бормотал Петрович, и сейчас еще не кончается его долгий, беззвучный лепет.
Но Тутэй все знает. Он много жил и мудр. Видит он, как улыбкой светится заостренное и уже сереющее лицо, и знает, что в трудной дороге сейчас душа человека.
Сейчас восходит она на крутую и гладкую голубую скалу, и раскинется перед нею потом безбрежный песок, и волос, как мост, протянется через огненную реку, и озеро слез, и озеро радостей откроются перед нею.
А в конце дороги будет жилище Кудая, где находят приют утомленные охотники...
Победа
С хребтов Абакана шли ноябрьские тучи, заметали снегом осенние красные поляны.
Толмачов Терентий Иванович был десятником маленького Бурлинского прииска. В этот голодный и беспокойный год прииск часто отрывался от главного стана неожиданными разрухами — отсутствием лошадей или неналаженностыо переправ. Или просто на время забывали об его существовании.
Тогда Терентий Иванович становился смотрителем и единственным начальством.
Сейчас в глухой и таежной долине реки Каменушки совершилось неслыханное для прииска событие — была закончена самодельная гидравлическая установка. Первая попытка механизировать работу!
Там, вверху, где шумел под ветром пихтач, напряженным трудом кучки людей была прокопана четырехкилометровая канава, подводившая воду к обильным золотом берегам Каменушки. Подошла вода из речки Чулыма, протекавшей много выше на таежном плато Бурлинского прииска.
Разница уровней создавала громадный напор. И струя из канавы должна была по трубам ринуться вниз, чтобы весной размывать золотоносную породу.
Затянувши потуже последний болт, Терентий Иванович похлопал озябшими руками и довольно оглянул свое хозяйство.
С крутого заросшего косогора металлическим змеем слезал трубопровод. Начинающаяся метель снежною пылью сыпала в жерла запасных труб, валявшихся как отрезки железных бревен, пудрила свежевзрытую землю, груды щепы и штабели желтых смолистых досок.
Как будто бы сделано все, подготовлено вовремя, до глубоких снегов, до трескучего холода...
Хорошо!
Терентий Иванович благодушно улыбнулся. Скобой поднялась его левая бровь, толстые губы засияли.
Лицо он брил, и от этого голова его казалась маленькой на широких откосах плеч.
И так кругло был налит он своим могучим телом, что ценители силы, глядя на него, удовлетворенно сплевывали через зубы и замечали:
