Иван Лазутин - Матросская тишина. Бомба Геринга
Ребенок плачет, когда у него отобрали игрушку. Но стоит вернуть ему игрушку и сказать при этом утешительные слова, как он тут же замолкает и испытывает при этом радость возврата утраченного. Взрослый человек, теряя близкого, родного человека или друга, тоже плачет. Плачет по двум причинам: он потерял дорогого человека и еще потому, что этого человека никакие силы, никакое чудо ему уже не вернут. Все, что за какие-то несколько минут узнал Валерий, было для него неожиданным тяжелым ударом, при котором из-под ног его вырвалась земля и он вроде бы повис в невесомости.
— Как же так?.. — захлебываясь словами, проговорил Валерий. — Ведь был же у меня отец… Ведь не могло быть так, что у меня не было отца…
— Обо всем этом вы можете узнать только у матери. Вы успокойтесь, молодой человек, но скрывать от вас то, что я вам только что сказала, я просто не имела права. А на моего старшего сына не сердитесь, если он наговорил вам резкостей. Он очень любил своего отца. Он свято хранит о нем память, а всякое грубое прикосновение постороннего человека к этой памяти неприятно. Пожалуй, я вам сказала все. Напрасно вам ваша мама не подыскала заброшенную могилу где-нибудь на одном из московских кладбищ. Могло бы не получиться столь печального для вас открытия. А свою краску и кисти, пожалуйста, заберите. Мы ее покрасим сами. Я сказала все.
Валерий встал и заплетающейся походкой подошел к памятнику. Слезы застилали его глаза, его душили рыдания. Сыновья погибшего летчика, притихшие, с лицами, словно они только что совершили что-то жестокое и гадкое, виновато смотрели на плачущего Валерия и готовы были в эту минуту извиниться за свою грубость, причинившую боль совершенно незнакомому человеку, но слезы и рыдания, идущие из глубины юношеской души, как бы парализовали их, и они не знали, что нужно сказать плачущему, чтобы утешить его.
Старший брат, тот, что был в белой тенниске с короткими рукавами, наконец нашел эти слова утешения:
— Простите… Я не хотел вас обидеть. Уж так получилось.
Глотая слезы, Валерий повернулся к говорившему и посмотрел на него глазами, в которых колыхалось такое горе, такие мука и кротость, что тот даже отступил.
— Как бы я хотел… быть вашим младшим братом… — Валерий повернулся к фотографии на памятнике, с которой улыбался военный летчик, и еле слышно произнес: — Я буду к тебе приходить… Буду!.. — Слова, перехваченные глухими рыданиями, прозвучали как клятва и как мольба.
Словно онемев, сыновья погибшего летчика, чьи останки лежали под гранитным надгробием, долго смотрели вслед Валерию. Смотрели до тех пор, пока он не свернул на главную аллею кладбища, ведущую к выходу.
— Ну, что ты скажешь? — мрачно спросил старший брат у младшего.
Тот помолчал, потом печально ответил:
— Мне его жалко. Не хотел бы я быть на его месте. Ему хуже, чем нам.
Глава четырнадцатая
Была уже полночь, когда Рыжий, поддерживая Валерия под руку, привел его во двор дома. Подъезда, в котором жил Валерий, он не знал, а поэтому провел его в тихий, по-ночному дремотный скверик и усадил на скамью. На плече у Рыжего висела старая, видавшая виды гитара.
— Давай посидим, пусть немного пройдет балдение.
А то, чего доброго, отчим так тебе накостыляет, что забудешь дорогу туда, где мы сегодня были.
— Отчим?!.. Ты говоришь — накостыляет?.. А за что? — Болезненная улыбка-гримаса исказила лицо Валерия. — Отчим меня не бьет. Он интеллигентный человек. Он пишет диссертацию.
Рыжий всунул в карман Валерия торчавший из него платок и, как бы соглашаясь с ним, сказал:
— Сейчас каждый что-нибудь пишет. Кто анонимки, кто доносы, кто диссертации.
— А что ты пишешь? — спросил Валерий, запрокинув голову и закрыв глаза.
— Я пишу роман.
— Роман? — удивился Валерий и, открыв глаза, повернулся к Рыжему.
— Да, роман.
— И как же он будет называться?
— Он будет называться «Небо в крупную клетку». Звучит?
— Звучит. Это что, про тюрьму?
— Запомни: сейчас в России нет тюрем. У нас есть только следственные изоляторы. Хорошо придумали большие начальнички?
Валерий ничего не ответил, и они некоторое время сидели молча. Лишь в нескольких окнах огромного дома был виден свет. Горел он и в квартире Валерия. Он это заметил сразу, как только они вошли во двор.
— Ты что пялишь зенки куда-то в одну точку? — спросил Рыжий, перехватив взгляд Валерия.
— Я вижу огонь в окне, где меня ждут уже три дня. А я боюсь туда идти.
— Что, наломал дров?
— Нет, дров не ломал. Меня изломали, — сквозь зубы болезненно процедил Валерий.
— Зря ты куксишься, дружище. Тебе нужно хорошую чувиху. В тебе бродят лишние силы. А в мужике, как в котле паровоза, когда давление превышает норму, чтобы не разорвало котел, излишки пара выпускают через золотниковую коробку. Сечешь, о чем говорю?
— Я не знаю вашего жаргона. Лучше спой, ты хорошо и душевно поешь.
Рыжий тихо провел по струнам гитары пальцами и, осклабясь в кривой улыбке, предложил:
— Хочешь, спою тебе про первую свою любовь?
— Любовь?.. Неужели ты можешь любить?
Рыжий, словно не расслышав слов Валерия, пробежал пальцами по струнам и тихо грудным голосом запел:
Медовый месяц длился год,
И это счастье нам казалося жар-птицей,
Когда мы съели с Маруськой мед,
То в убеждениях с ней стали расходиться.
Поморщившись, Валерий закачал головой:
— Не нравится мне эта песня. Пошлая.
— А мне не нравится, что ты рассиропился как медуза.
— Больше я с вами в Софрино не поеду.
Рыжий резко оборвал гуд басовых струн и повернулся к Валерию.
— Предупреждаю: о нашей поездке в Софрино забудь! А то, как мелкая мушка, попадешь в такую паутину, что не выпутаешься.
Валерий, рассеянно глядя в звездное небо, с расстановкой сказал:
— Пить с вами я больше не буду. Меня от вина рвет и кружится голова.
— Ничего, голова не флюгер, покружится, покружится и перестанет. По себе знаю. — Рыжий воровато огляделся по сторонам. — А еще чемпион Москвы!..
— Оставь меня одного. Я хочу побыть один, — с трудом произнес Валерий. — Я устал от вас… От всех!..
— Может, у меня заночуешь? Все-таки так поздно возвращаться домой — только колготить соседей.
— Хватит мне двух дней и вчерашней ночи. У меня такого еще никогда не было. Я боюсь вас всех…
Рыжий пренебрежительно провел пальцами по губам Валерия.
— Эх ты… Сексот-шестнадцать!.. И это вместо благодарности за хлеб-соль. Приютили его, приголубили. Ну что ж, утро вечера мудренее, как говорят старики. — Он посмотрел на часы, встал и сверху вниз бросил хрипловатым баском: — Завтра в семь вечера жду тебя в «Сокольниках». У павильона американской выставки. Не забудь — ровно в семь. — Рыжий тронул струны гитары и, слегка склонившись над Валерием, спросил: — А вот эта нравится? — И тихо запел:
Тянутся годы в конвойной пыли,
В ритме проверочных звонов,
На Колыму нас везли корабли,
На Воркуту вагоны…
— И эта не нравится. Что-то в ней есть нехорошее, — устало сказал Валерий.
— Ничего, поживем — понравится. Стерпится, слюбится. — Рыжий приложил ладонь к груди. — Адью, маэстро. До завтра!.. Встретимся на баррикадах. — С этими словами он круто повернулся и быстро направился в сторону затемненной арки.
Некоторое время Валерий сидел один, облокотившись на колени и низко свесив голову. В ушах стоял тошнотный звон. Так прошло минут двадцать. Домой идти было страшно. Он не знал, как справится с этим ударом мать, какими словами рассказать ей, что он был в Смоленске и его, как бездомного щенка, отогнали от могилы отца. Вот уже двое суток, как он скитается по Москве и Подмосковью. Сутки провел в Софрино, где он с Рыжим и его друзьями выпили много водки. Потом пили розовый терпкий портвейн и еще какую-то мутную гадость, которую Рыжий называл «бормотухой». Были какие-то девушки, одна из которых целовала Валерия в губы. Хозяйка дачи, почти глухая старушка с омерзительным лицом в бородавках, водку пила наравне со всеми. «Ничего бы этого не было, если бы не потерял ключи от квартиры. И где я их мог потерять?.. Неужели в Смоленске, когда красил ограду?.. — Мысли, одна мрачнее другой, лезли в голову Валерия. — А потом, что это за чемодан, который мне передали, когда они все трое вышли из-под арки двора? Он такой тяжелый… Не легче был чемодан и у Рыжего. Он аж сгибался под ним. И потом, зачем таксист несколько раз оглядывался назад и пристально смотрел то на меня, то на Рыжего? Так люди смотрят лишь тогда, когда хотят запомнить человека. Почему они так спешили в Софрино?.. На счетчике, когда Рыжий расплачивался, было двадцать три рубля, а Рыжий заплатил три новенькие десятирублевые бумажки и не взял сдачи. С чемоданами что-то нечисто… И зачем я, когда приехал с Белорусского вокзала, пошел кочевать к Рыжему? Лучше бы провел ночь на вокзале или у кого-нибудь из ребят».
