Этьен Годар - Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней
Стоя лицом к капитану, Фарнбах сказал:
— Война завершена, сэр.
— Нет! — заорал капитан. — Нет; если Объединение существует и на самом деле действует! Неужели вы сомневаетесь, что ваш полковник не знает, что делает? Мой Бог, человече, да если есть хоть один шанс из ста на восстановление величия Рейха, как вы можете не прилагать все силы, чтобы это осуществилось? Подумайте об этом, Фарнбах! Возродить Рейх! Мы снова сможем вернуться домой! Как герои! В Германию — оплот порядка и дисциплины в этом долбаном мире!
— Но каким образом убийства старых безобидных людей…
— Кто этот учитель? Ручаюсь, что он далеко не так безобиден, как вам кажется! Кто он? Лундберг? Олафссон? Кто?
— Лундберг.
На мгновение капитан притих.
— Да, должен признаться, что выглядит он довольно безобидным, — сказал он, — но откуда мы знаем, что он представляет собой на самом деле? И откуда мы знаем, что известно вашему полковнику? И доктору! Да бросьте ломать себе голову, грудь вперед и выполняйте свой долг! Приказ есть приказ!
— Даже если он бессмыслен?
Прикрыв глаза, капитан набрал в грудь воздуха, после чего уставился на. Фарнбаха.
— Да, — твердо сказал он. — Даже если он бессмыслен. Смысл его понимает ваше начальство, иначе оно не отдавало бы его вам. Боже мой, перед нами снова забрезжила надежда, Фарнбах, и неужели она сойдет на нет из-за вашей слабости?
Слегка нахмурившись, Фарнбах повернулся к капитану.
Тот продолжал стоять лицом к нему.
— У вас не будет никаких сложностей. Я сам покажу вам Лундберга. Могу даже рассказать о его привычках. Мой сын два года учится у него, и я отлично знаю его.
Фарнбах поглубже нахлобучил головной убор. Усмехнувшись, он сказал:
— У Лофквиста… есть сын?
— Да, а почему бы и нет? — : глянув на него, капитан покраснел. — Ах, вот в чем дело, — сказал он и холодно добавил. — Моя сестра умерла в 57-м году. И потом я женился. У вас грязные мысли.
— Прошу прощения, — сказал Фарнбах. — Виноват.
Капитан засунул руки в карманы.
— Ну что ж, — сказал он. — Надеюсь, что смогу оказать вам содействие.
Фарнбах кивнул.
— Возрождение Рейха, — сказал он, — вот о чем я должен думать.
— Как и ваше начальство, и ваши подчиненные, — подхватил капитан. — Их судьба зависит от того, насколько удачно вы выполните свои обязанности; вы же не можете оставить их на произвол судьбы, не так ли? Я помогу вам с Лундбергом. В субботу я дежурю, но поменяюсь; нет проблем.
Фарнбах покачал головой.
— Это не Лундберг, — сказал он.
Сделав рывок вперед, руками в перчатках он нанес собеседнику удар в грудь. Капитан, изумленно вытаращив глаза из-под полей шляпы, перевалился через перила, тщетно пытаясь ухватиться руками за воздух. Перевернувшись через голову, он исчез в кипении пены далеко внизу.
Перегнувшись через перила, Фарнбах с сожалением проводил его взглядом.
— И не в субботу, — сказал он ему вслед.
Добравшись на рейсе Франкфурт-Эссен до аэропорта Мюлхейм в Эссене, Либерман, к своему удивлению, понял, что довольно хорошо чувствует себя. Не идеально, конечно, но у него нет тошнотных спазм, которые неизменно посещали его те два раза, что ему приходилось бывать в Руре. Отсюда все и пошло — орудия, танки, самолеты, подводные лодки. Оружие Гитлера ковалось именно здесь, и смог, висящий над Руром (Либерману довелось его вдохнуть в 59-м и еще раз в 66-м) был дымом не мирной промышленности, а зловещим признаком военных предприятий, несущих свою долю вины за войну; густая пелена его, сквозь которую едва пробивалось солнце, висела над головами. И, попадая в эти места, он чувствовал подавленность; ему не хватало воздуха, когда он вспоминал прошлое. Гнусь.
И на этот раз он готовился к тем же самым ощущениям, но нет, чувствовал он себя довольно прилично; смог был лишь смогом, ничем не отличающийся от манчестерского или пйттсбергского, и ничто не давило на него. Скорее наоборот — это он, спешащий в новом такси «Мерседес», старался подгонять время. И даже опережать его. Всего два месяца тому назад он выслушал сбивчивую историю, которую ему излагал Барри Кохлер из Сан-Пауло и чувствовал обжигающую ненависть Менгеле; и вот он уже весь в деле, направляясь в Глад-бек задавать вопросы об Эмиле Дюрнинге, шестидесяти пяти лет, «до недавнего прошлого служащего в Эссенской комиссии общественного транспорта». Был ли он убит? Был ли он каким-либо образом связан с остальными людьми в других странах? В чем причина того, что Менгеле и Объединение Друзей хотели его смерти? Если в самом деле должны погибнуть девяносто четыре человека, то с вероятностью один к трем можно предположить, что Дюрнинг был первым из них. Сегодня вечером он должен знать.
Но что, если… если Рейтер кого-то упустило из виду 16 октября? В таком случае возможность уменьшилась до одной к четырем или пяти. Или шести. Или к десяти.
Но не думай об этом, сохраняй бодрое расположение духа.
— Он зашел туда в проход, чтобы облегчиться, — с носовым северо-германским акцентом сказал инспектор Хаас. — Ему не повезло: он оказался в неподходящем месте в неподходящее время.
Инспектору было под пятьдесят лет и он производил впечатление исправного грубоватого служаки: красноватое лицо с рябинками оспинок, близко посаженные голубые глаза, короткий ежик седоватых волос. Мундир его был аккуратно выглажен, на столб был полный порядок, как и в кабинете. С Либерманом он был сдержан и вежлив.
— На него с третьего этажа свалилась целая стена. Прораб, что ведет разборку, сказал потом, что кто-то там основательно поработал рычагом, но, конечно же, он должен был выдвинуть такое предположение, верно? Проверить это, увы, не удастся, потому что первое, чем мы занялись, вытащив Дюрнинга из-под обломков, это пустили в ход рычаги, чтобы обвалить все, что еще может рухнуть. Мы пришли к выводу, что тут был самый настоящий несчастный случай. На этом мы и остановились; это же написали и в свидетельстве о смерти. Страховая компания уже договорилась со вдовой; если бы тут был хоть малейший намек на убийство, будьте уверены, они бы так не торопились.
— Но тем не менее, — сказал Либерман, — это могло быть убийством, если предположить такой вариант.
— Зависит от того, что вы под этим подразумеваете, — сказал Хаас. — В этом полуразрушенном здании могли обитать какие-то бродяги или хулиганы, да. Они увидели человека, который зашел за стенку облегчиться, и решили устроить себе гнусное развлечение. Да, это допустимо. В некоторой мере. Но убийство, имеющее под собой какие-то реальные мотивы, убийство, нацеленное специально на герра Дюрнинга? Нет, вот это уж недопустимо. Каким образом некто, кто, допустим, следил за ним, успел забраться на третий этаж и обрушить на него стену за то короткое время, что он находился под ней? В момент смерти он и мочился, а выпил он всего две кружки пива, а не двести.
Хаас усмехнулся.
— Его могли уже заранее выследить, — сказал Либерман. — Один человек ждал наготове, готовый к решительному усилию, а второй, который был вместе с Дюрнингом… мог завлечь его в заранее обговоренное место.
— Как? «Почему бы вам не остановиться и не отлить, друг мой? Как раз вот здесь, где намалеван крест» — так, что ли? И к тому же из бара он вышел один. Нет, герр Либерман, — завершая разговор, сказал Хаас, — я сам тщательнейшим образом все проверил; можете быть уверены, что там был несчастный случай. Убийца не прибегал бы к таким ухищрениям. Они предпочитают действовать более простыми способами: выстрел, удар ножа, удавка. Вы это знаете.
— Разве что им приходится совершать много убийств, — задумчиво сказал Либерман, — и они стараются, чтобы все они… не походили друг на друга…
Прищурившись, Хаас уставился на него близко посаженными глазами.
— Много убийств? — переспросил он.
— Что вы имеете в виду, сказав, что вы тщательнейшим образом все проверили? — спросил Либерман.
— На следующий же день тут оказалась сестра Дюр-нинга и она прямо орала на меня, требуя, чтобы я арестовал фрау Дюрнинг и некого человека по фамилии Шпрингер. Не он ли… из тех, кем вы интересуетесь? Вильгельм Шпрингер?
— Возможно, — сказал Либерман. — Кто он такой?
— Музыкант. Если верить словам сестры, любовник фрау Дюрнинг. Жена была гораздо моложе Дюрнинга. И симпатичная к тому же.
— Сколько лет Шпрингеру?
— Лет тридцать восемь, тридцать девять. В ночь, когда произошел несчастный случай, он играл с оркестром в эссенской опере. Я думаю, что это избавляет его от подозрений, не так ли?
— Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о Дюрнинге? — попросил Либерман. — Кто был у него в друзьях здесь? В какие организации он входил?
Хаас покачал головой.
— У меня есть только самые обыкновенные данные о его облике, — он порылся в бумагах, лежащих на письменном столе. — Видел я его несколько раз, но никогда не общался с ним; они обосновались тут всего год назад. Вот они, данные: шестьдесят пять лет, сто семьдесят семь сантиметров роста, восемьдесят шесть килограммов. — Он глянул на Либермана. — О, вот одна вещь, которая может вас заинтересовать: у него был с собой револьвер.
