Екатерина Лесина - Плеть темной богини
– И что это значит? – Юленька вытерла ключ о штаны. – Как мне понять, что это значит? И почему его спрятали аж туда?
Естественно, ответить кукла не удосужилась.
– Если есть ключ, то должен быть и замок, правильно? Вопрос только где? Камера хранения? Банковская ячейка?
Юленька проговаривала варианты и тут же сама их отметала: уж больно обыкновенным выглядел ключ. Плоская, треугольная головка, украшенная выдавленным листочком клевера, длинная шейка и острые бороздки, в которых застряла грязь. Такой ключ хорошо подходит к двери, старой двери с некогда блестящим, но поистершимся замком, простеньким, таким, который уже не защита от вора, а скорее минутное препятствие.
Но вот вопрос: где эта дверь?
И Юленька, сунув ключ в карман, продолжила поиски. Она не сомневалась: ответ будет тут же, в куклах, и потому не удивилась, когда в мягком, источающем тонкий запах лаванды тельце нащупала нечто жесткое. А внимательно присмотревшись, увидела, что боковой шов, начинавшийся под мышкой куклы, был некогда распорот и снова зашит, но уже наспех, неуклюже и некрасиво.
Ну да, бабушка никогда не любила возиться с шитьем, вот Зоя Павловна сделала бы все не в пример аккуратнее.
Поиск ножниц занял минут десять, за которые Юленька была вынуждена констатировать, что в квартире царит полный развал: в одной из комнат стояли недоперебранные мешки и коробки, во второй на полу валялась кукольная одежда, а сами фарфоровые красавицы, растерявшие изрядную долю привлекательности, унылой грудой возвышались в углу. На кухне – пакеты, в спальной комнате – одежда, уже не игрушечная, но собственная Юленьки…
Зоя Павловна бы за голову схватилась. Да и бабушка вряд ли одобрила бы такое. Нет, определенно пора что-то делать и с квартирой, и с жизнью. Но для начала Юленька занялась куклой.
Внутри, под мешковиной, оказалось не сено, не песок и даже не пенопласт, а мелкие шарики, которые моментально просыпались из распоротого шва на колени, на покрывало, на ковер. Но Юленька только стряхнула их с брюк и, сунув пальцы в дырку, вытащила коробочку.
Та была невелика – сантиметров пяти в длину и трех в ширину, – сделана из жести и некогда украшена росписью: по синему озеру плавали белые лебеди, а красавица в сарафане и кокошнике тянула руки к небу, точно умоляя о чем-то. Правда, сейчас роспись изрядно поблекла, пошла мелкими трещинками и при малейшем прикосновении осыпалась крупными лоскутами краски.
Зато, если коробочку потрясти, внутри ее шуршало и позвякивало нечто.
– В ларце – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце – игла, а в ней-то уже и смерть Кощеева, – назидательно произнесла Юленька, подцепляя плотную крышку ногтями. Пришлось повозиться, потому что крышка была плотной, коробочка маленькой, а ногти – длинными и хрупкими.
– Ну и кто ты? – спросила Юленька, вытягивая сложенный вчетверо тетрадный лист и еще один ключ. – Заяц? Утка? Или уже яйцо?
На листе никаких знаков, ни цифр, ни букв, ни тем более адреса и указаний, что с ключами делать. Второй, в отличие от первого, был длинный, штыревидный, с глубокими бороздками и обмотанною синей изолентой головкой.
А в остальных куклах ничего не нашлось. Или просто это Юленька была невнимательна? Она не знала. И от незнания этого расстроилась почти до слез, но, глянув на разваленную комнату, вспомнила вдруг о Зое Павловне.
И не просто вспомнила, а…
Подъезд был другим, с темно-красной, подпертой кирпичом дверью, со щербатыми ступеньками, на которых стояла алюминиевая миска с молоком и покрошенным хлебом, с двумя березами, низкими и кривоватыми от старости, с козырьком, где шумели, курлыкали, пихаясь, голуби.
Подъезд смотрел на маленькую Юленьку с удивлением, точно не понимая, как она сюда попала. На Юленьке синее платьице и белый нарядный фартук с оборочками по низу. В волосах – синие ленты, а в руке – холщовая сумка, синяя же, пошитая Зоей Павловной и украшенная тремя крупными бусинами.
Сама Зоя Павловна была тут же – присела на лавку под березой, вытянула ноющие ноги и, поставив рядом авоську, прикрыла глаза.
– Хорошо-то как…
Ветер теплый, пахнет свежим батоном. Голуби ярятся, перекрикивая, сталкивая друг друга на землю и, громко хлопая крыльями, перья роняя, кружат над козырьком. А у миски кот черный дремлет.
– Вот тут я и живу, – наконец объясняет Зоя Павловна и с кряхтением поднимается, подхватывает авоську – плотные ручки продавливают мягкую кожу, потом полоски останутся, красные и некрасивые. – Ну идем, что ли?
И Юленька, не смея перечить, идет. В подъезде пахнет уже не батоном, но чем-то иным и неприятно.
– Вот Ванька, ирод, снова… Я ему! – неизвестно отчего злится Зоя Павловна, и носом поводит, и ноздри раздуваются, и Юленьке кажется, что вот сейчас Зоя Павловна вдохнет весь воздух.
Второй этаж, третий… ковров нет и цветов тоже. Зато лежат на лестничной площадке плоские блины от штанги. И рядом же – черные сапоги в желтых разводах.
– Ну я им! – снова грозится Зоя Павловна, перехватывая авоську. – А ты смотри, смотри, как не надо делать! Мусор-то выкидывают.
На четвертом этаже они останавливаются перед красной дверью, на которой крест-накрест забиты желтые гвоздики. Красиво.
Зоя Павловна ставит сумку на землю, лезет в карман вязаного жакета и чем-то долго звенит, а под конец вытягивает связку ключей.
– Сейчас, сейчас чаю попьем, – бормочет она, успокаивая. А Юленька не нервничает, более того, здесь, на четвертом этаже, тепло и даже уютно, и прежний запах ушел, уступив место новому – сытно-котлетному.
– Сейчас…
Связка выскальзывает из неповоротливых пальцев, со звоном падает вниз, в пролет, и радостно дребезжит, прыгая со ступеньки на ступеньку.
– От же!
– Я принесу, баба Зоя! – Юленька бежит вниз, перескакивая через ступеньку. – Я принесу!
И принесла, со второго этажа, того самого, где плохой запах. А к нему и звуки не очень – голоса, музыка будто, но все это недоброе. И Юленька, подняв связку, спешит наверх. Но по дороге успевает хорошенько изучить ключи, которых оказывается не так и много.
И теперь, много лет спустя, она готова была поклясться, что среди тех, прошлых, ключей были эти два. Вот только ими ли Зоя Павловна дверь отпирала? Кажется, ими…
Во всяком случае, теперь Юленька хотя бы знала, куда идти. В бабушкиной книжке адрес найдется.
Стигийских псов узнаешь по глазам. Не сразу, они хитры, они прячут сущность в панцири модных костюмов, прикалывая к ткани булавками, пришивая тончайшей нитью в цвет, приклеивая отработанной перед зеркалом улыбкой.
Стигийские псы хитры. Они готовы быть вежливыми и прятать клыки. Готовы ждать и дремать, где-то там, в глубине сущности, каковая до поры до времени искренне мнит себя человеком. И живет, и выстраивает день за днем, барьер за барьером хрупкую клетку жизненных обязательств и отношений. Но однажды пленка этого чуждого и наносного треснет с беззвучным стоном, и пес удивится. Нет, не тому, кем он стал, а тому, кем был.
Галстуки-рубашки, запонки-заколки, дорогая туалетная вода, летящая со столика в мусорное ведро, и бритва в кармане, припрятанная, прикрытая тонкой тканью платка. Непременная монограмма – они почему-то любят монограммы, надеются, что пара букв на сатине еще немного попридержит маску.
А в глазах-то, в глазах уже читается: поздно. Полетело, покатилось, разлетаясь осколками жизни.
Ссора. И еще. И снова. Непонятная другим – что за муха укусила милого парня Леху-Миху-Ваню-Васю-Игоряшу? Что случилось со степенным Владимиром Петровичем? И с суетливым, лысоватым весельчаком Сидоровым? Ударил жену? Влез в драку? Да быть того не может!
Может. Стигийские псы, они такие. Непредсказуемые. И по глазам узнаются.
Тоска в глазах. Понимание. Беспомощность твари, заблудившейся в мире чужом, и тихая, закипающая ярость.
Они меняются. Костюмы носят по привычке, но не замечают, что теперь те сидят иначе, топорщась на спине, растягиваясь на груди до треска вылетающих пуговиц, отвисая карманами и собираясь под мышками мелкой складкой. Нити треснули, и панцирь разломился, того и гляди съедет, обнажив сокрытое.
Что скрыто? Да псы – они псы и есть. Шакалообразные, трусоватые и жадноватые, но опасные в стаях, когда былая трусость вдруг сменяется отчаянной, безумной храбростью. Горе чужаку, что посмеет стать на пути. Разорвут. И сами же удивятся – как это вышло-то? Ведь не хотели же, чтоб до смерти, ведь только крови, только страха, только пнуть разок, с наслажденьем запоминая звук ломающейся кости. Или влажный всхлип выбиваемого из легких воздуха.
Стигийские псы, они такие, уж если стали на след, ни за что не отступятся, будут идти, срываясь на бег, вихляя тощими задами, подвывая, подскуливая, поторапливая и не торопясь.
И смысла бежать нет – настигнут. Сегодня ли, завтра ли, год ли спустя, но обязательно явятся. Скорее всего, это будет звонок в дверь, знакомое дребезжание, которое заставит разве что матюкнуться, если незваный гость оторвет от важного дела. Но страха не будет. И предчувствия. Вообще ничего, кроме желания поскорей отделаться от визитера.
