Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
– Да. Он великий человек. Он спас монастырь. И если бы он пожелал, чтобы солистом стала обезьяна, то я бы с удовольствием стал выращивать бананы.
Бовуар поймал себя на том, что ему хочется верить брату Антуану. Вероятно, ему просто хотелось верить, что он и сам бы в такой ситуации реагировал подобным образом.
Но сомнения у него оставались.
И еще Жан Ги Бовуар сомневался в самом монахе. Под мантией, под нелепой шляпой он видел не сына Божьего, а сына человеческого. А Бовуар знал, что сын человеческий способен почти на все. Если его обходят. Если предают. В особенности если так с ним поступает тот, кого он почитает.
Бовуар знал, что корень зла не в деньгах. Нет, именно страх порождал и усугублял зло. Страх, что у тебя не хватит денег, что у тебя не будет в достатке еды, земли, власти, безопасности, любви. Страх не получить того, что ты хочешь, или потерять то, что имеешь.
Бовуар наблюдал, как брат Антуан срывает очередной спрятавшийся под листьями кабачок. Что заставило здорового, умного молодого человека стать монахом? Вера или страх?
– Кто руководит хором после смерти приора? – спросил Гамаш.
Они дошли до конца сада и повернули в обратную сторону. Щеки у них раскраснелись от утренней прохлады.
– Я попросил брата Антуана взять на себя эту обязанность.
– Солиста? Того, кто вчера вечером бросил вам вызов?
– Того, кто после Матье самый способный музыкант в монастыре.
– А у вас не возникло желания взять руководство на себя?
– Желание возникло и все еще остается, – улыбнулся отец Филипп. – Но я не соблазнился этим фруктом. Для такой роли больше подходит Антуан, а не я.
– И в то же время он считался одним из людей приора.
– Что вы хотите этим сказать? – Улыбка сошла с лица настоятеля.
Гамаш чуть наклонил голову и посмотрел на собеседника:
– Я хочу сказать, что этот монастырь, этот орден разделен. С одной стороны люди приора, с другой – люди настоятеля.
– Абсурд! – отрезал настоятель.
Он тут же взял себя в руки, но было уже поздно. Гамаш на мгновение увидел то, что скрыто под маской. Змеиное жало высунулось на мгновение и тут же спряталось.
– Такова истина, mon père, – сказал Гамаш.
– Вы путаете разногласия и вражду, – возразил настоятель.
– Нет, не путаю. Я хорошо знаю разницу. То, что происходит здесь, и происходит, вероятно, уже довольно давно, нельзя назвать здоровыми разногласиями. И вы это знаете.
Они оба остановились и уставились друг на друга.
– Я не понимаю, о чем вы, месье Гамаш. Нет такого существа, как человек настоятеля. Или человек приора. Мы с Матье несколько десятилетий работали вместе. Он занимался музыкой, я – духовной жизнью…
– По сути, одним и тем же. Разве нет? Брат Люк говорил о песнопениях как о мостике к самому Господу.
– Брат Люк молод и имеет склонность упрощать.
– Брат Люк – один из людей приора.
Настоятель ощетинился:
– Песнопения – вещь важная, но они в нашем монастыре составляют только одну из сторон духовной жизни.
– И раскол проходит по этой линии? – спросил Гамаш спокойно, но твердо. – Те, для кого музыка имела первостепенное значение, стояли за приора. Те, кто на первое место ставил веру, пошли за вами.
– Никто ни к кому не присоединялся, – произнес настоятель голосом, срывающимся от раздражения. Или от отчаяния? – Мы едины. Мы можем иногда расходиться во мнениях, но не более того.
– А вы расходились во мнениях по поводу политики монастыря? Вы расходились в таком фундаментальном вопросе, как обет молчания?
– Я приостановил обет молчания.
– Да. Но только после смерти приора и только для ответов на наши вопросы. Однако запрет выходить в мир для монахов остается. Запрет на концерты, на интервью.
– Обет молчания никогда не будет снят насовсем. Никогда.
– Как вы считаете, у второй записи есть перспективы? – спросил Бовуар.
Наконец-то он увидел реакцию брата Антуана. Вспышку гнева, мгновенно подавленного. Что-то похожее на корнеплоды у них под ногами: зарыты в земле, но продолжают расти.
– Понятия не имею. Будь приор жив, запись наверняка состоялась бы. Настоятель, конечно, возражал бы. Но брат Матье настоял бы на своем.
В голосе монаха не было неуверенности. И Бовуар понял, что нащупал слабое место. Не сразу, но нащупал. Он мог бы целый день давить на брата Антуана, оскорблять, убеждать его, но тот оставался бы сдержанным, даже сохранял бы чувство юмора. Однако стоило ему упомянуть настоятеля…
Словно бомба взорвалась.
– Почему вы сказали «конечно»? Почему настоятель стал бы возражать?
Пока он будет нажимать на кнопочку «настоятель», монах будет оставаться в подвешенном состоянии. И шансы на то, что с его языка сорвется какое-нибудь неожиданное признание, возрастают.
– Потому что он утратил контроль.
Монах подался ближе к Бовуару, и полицейский ощутил всю силу его личности. И его физическую энергию. Он видел перед собой сильного во всех смыслах человека.
«Почему ты стал монахом?» – вот какой вопрос на самом деле интересовал Бовуара. Но он не стал его задавать, понимая в глубине души, почему не стоит спрашивать. Он тоже боялся. Боялся ответа.
– Слушайте, все в этих стенах зависит от решения настоятеля. В монашеской жизни настоятель всевластен, – сказал брат Антуан, не сводя с Бовуара карих глаз. – Но кое-что вышло из-под его власти – музыка. Разрешив первую запись, он выпустил музыку в большой мир и утратил над ней контроль. Песнопения зажили собственной жизнью. Весь прошедший год он пытался вернуть все на круги своя. Снова упрятать песнопения в этих стенах. – На его красивом лице появилась злобная улыбка. – Но он ничего не может с этим поделать. На то есть Божья воля. И оттого настоятель в бешенстве. Он ненавидел приора. Мы все это знали.
– С чего бы ему ненавидеть приора? Я думал, они друзья.
– С того, что приор владел всеми теми качествами, каких нет у настоятеля. Он был блестящий, одаренный, страстный. А настоятель – старая сухая палка. Он неплохой администратор, но пастырь из него никакой. Он может цитировать Библию от корки до корки. На английском, французском, латыни. Но что касается григорианских хоралов, средоточия здешней жизни… Понимаете, кто-то их знает, а кто-то чувствует. Настоятель знает песнопения. Приор их чувствовал. И поэтому брат Матье стал гораздо более влиятельным человеком в монастыре. И настоятель понимал это.
– Но так, наверное, было всегда, с чего бы вдруг запись что-то изменила?
– Пока ничто не выходило за стены монастыря, они улаживали разногласия между собой. Больше того, из них получилась хорошая команда. Но после успеха записи баланс сил изменился. Приор внезапно получил признание внешнего мира.
– А с этим пришло и влияние, – подхватил Бовуар.
– Настоятель почувствовал угрозу своему положению. А потом брат Матье решил, что мы должны не только сделать еще одну запись, но и появиться в большом мире. Откликнуться на приглашения. Он почти не сомневался, что эти приглашения исходили не только от людей, но и от Господа. По существу, внутренний зов. Что, если бы Моисей скрыл скрижали? Или Иисус остался плотником и тайно общался бы с Господом? Нет. Такой дар нужно разделить с людьми. Вот чего хотел приор. Вот против чего возражал настоятель.
Эти слова произносились с трудом, медленно – быстро осуждать отца Филиппа брат Антуан не мог.
– Приор хотел, чтобы настоятель приостановил обет молчания и мы могли выехать в большой мир.
– А настоятель возражал, – сказал Бовуар. – Многие его поддерживали?
– Часть братьев оставались его сторонниками, но больше по привычке, чем по другим соображениям. По привычке и воспитанию. Нас учат всегда подчиняться воле настоятеля.
– Почему же не подчинились вы?
– Потому что отец Филипп уничтожил бы монастырь. Вернул бы его в Средневековье. Он хотел, чтобы все оставалось неизменным. Но он опоздал. Эта запись изменила все. Мы получили дар Божий. Однако настоятель думал иначе. Он говорил, что эта запись подобна змию в райском саду, что она пытается сбить нас с пути истинного, соблазнить обещаниями власти и денег.
– Наверное, он не так уж и ошибался, – предположил Бовуар и был награжден свирепым взглядом.
– Он испуганный старик, цепляющийся за прошлое!
Брат Антуан наклонился к Бовуару, бросая слова ему в лицо. Потом он замолчал, и на его лице появилось встревоженное выражение. Он наклонил голову.
Бовуар тоже молчал, прислушиваясь.
Что-то приближалось.
Арман Гамаш посмотрел на небо.
Что-то приближалось.
Они с настоятелем обсуждали сад. Гамаш хотел вернуться к спокойному разговору. Эта тактика напоминала рыбалку: закинул блесну – крути катушку, закинул – крути. Дай подозреваемому ощущение свободы. Пусть думает, что сорвался с крючка. А ты опять начинай его тащить, крутить катушку.
