Полина Дашкова - Легкие шаги безумия
– Чем ближе к северу, тем светлее ночи. В Хантах они совсем белые. – Веня Волков острым, как бритва, туристическим ножом нарезал батон сырокопченой колбасы идеально ровными, тонкими ломтиками.
– Такую колбаску, – мечтательно произнесла Ольга, – такую колбаску я в последний раз ела позапрошлым летом, во время Олимпиады-80.
– Ну уж, не прибедняйся, сестренка, – Митя отправил себе в рот сразу два тонких колбасных кружочка, – всего две недели назад в буфете кинотеатра «Россия» ты купила восемь бутербродов по шестьдесят копеек. Хлеб выкинула, а колбасу съела. И молочным коктейлем запила. – Еще один ломтик исчез за Митиной щекой.
– Да, действительно. Только та колбаса была значительно хуже. А потом был какой-то дрянной фильм. Пока я его смотрела, все мои колбасные впечатления испарились.
– А колбасные впечатления вообще быстро испаряются, – улыбнулся Веня, – одна изжога остается. Интересно, почему, как только люди садятся в поезд, сразу начинают есть и говорить о еде?
– От скуки, – пожал плечами Митя.
– То-то видно, как тебе скучно, – заметила Ольга, – десятый кусок уплетаешь, без хлеба.
– Веня, что там за избушка мелькнула? – спросила Лена, глядя в окно на бесконечную глухую тайгу. – Неужели живет кто-нибудь?
– Сейчас нет, – ответил Волков, – а раньше здесь жили старообрядцы, раскольники. Прятались от советской власти до тридцать второго года. Скиты у них здесь были.
– А в тридцать втором что?
– Устроили самосожжение. Девять взрослых и трое детей. Отряд НКВД за ними пришел. А их кто-то успел предупредить. Вот они и заперлись в одном из скитов, обложились хворостом. Отряд стоял и смотрел; как они горят.
– И ничего нельзя было сделать?
– Ничего, – Волков покачал головой, – да и зачем? Кто стал бы рисковать жизнью ради лагерной пыли? Их ведь все равно собирались арестовывать. Ладно, давайте выпьем. – Он извлек из сумки бутылку пятизвездочного армянского коньяка.
– Хорошо живет тобольский комсомол, – заметил Митя.
– Не жалуемся. – Волков отвинтил пробку и разлил коньяк по пустым чайным стаканам.
От коньяка захотелось спать. Езды до Тобольска осталось пять часов. Никакого постельного белья в этом поезде, разумеется, не было. Все легли одетыми.
Когда Волков залезал на свою верхнюю полку, какой-то маленький предмет выпал из его кармана. Лена подняла с пола дешевенький финифтевый медальон на короткой толстой цепочке из простого металла. Белое сердечко с красной розочкой в серединке.
– Веня, это ваше? – спросила она, протягивая ему медальон на ладони. – У вас цепочка порвалась.
– Да, это мое, спасибо.
Сонный Митя приподнял голову на своей верхней полке, взглянул на дешевенькое украшение, которое тут же исчезло в кармане волковских джинсов, и пробормотал:
– Вот что носят комсомольцы вместо нательных крестов!
Лена никак не могла уснуть. Было холодно и неприятно лежать в джинсах и фланелевой ковбойке на голом матраце, под влажным байковым одеялом, от которого пахло хлоркой. Перед глазами встала жуткая, отчетливая картина: горящая изба в тайге у железной дороги, солдаты вокруг с ружьями наперевес.
«И что ты застреваешь на всяких ужасах? – уговаривала она себя. – Сейчас ты еще представишь, как трое детей погибали в огне… Так нельзя».
Она тихонько встала, надела кроссовки, вытянула из своей сумки теплый свитер, захватила сигареты, спички и выскользнула из спящего купе.
В тамбуре было душно, накурено. Сквозь грязные, закопченные стекла вагонных дверей пробивался таинственный свет белой ночи.
Лена осторожно дернула ручку. Вагонная дверь поддалась Со скрежетом. Запахло туманом и свежей хвоей. Прохладный ночной ветер ударил в лицо, стал трепать волосы. Тайга проплывала мимо, совсем близко. Лена села на ступеньку в дверном проеме. Прямо под ногами были рельсы.
Ей вдруг показалось, что она одна в этой огромной, бескрайней тайге, которая качается вокруг, словно океан, живет своей сложной таинственной жизнью. Поскрипывают стволы, созревают орешки в кедровых шишках, рыщут бессонные волки и медведи, с тяжелым уханьем лопаются болотные пузыри.
«А каково на самом деле человеку одному в тайге? – думала она. – Я проеду мимо, в любой момент я могу вернуться в купе, для меня это одиночество – просто игра. Наверное, если оказаться там, среди этих скрипучих толстых стволов, то почувствуешь себя страшно одиноким, незащищенным».
Она закурила.
– Лена, вы не боитесь упасть? – послышался сзади, совсем близко, тихий голос.
Лена вздрогнула от неожиданности и действительно чуть не упала. Волков подал ей руку, она встала. Он тут же захлопнул наружную дверь.
– Так нельзя сидеть, – сказал он, закуривая, – это очень опасно.
– Веня, вы меня напугали. Я не слышала, как вы подошли.
– Простите. Я испугался за вас. Наверное, ваш муж не хотел отпускать вас в эту поездку,
– Я не замужем. – Честно говоря, я рад этому, – он мягко улыбнулся, – мы с вами едва знакомы, а мне уже не спится. Возможно, вам это вовсе неинтересно, но я тоже не женат. Мне сложно общаться с женщинами, чувствую себя кретином.
– Глядя на вас, этого не скажешь, – пожала плечами Лена.
– Что, я произвожу впечатление человека без комплексов?
– Не знаю. У каждого есть какие-нибудь комплексы.
– А у вас?
– Наверное, тоже.
– Мне кажется, у вас, как и у меня, есть комплекс одиночества. Вы быстро устаете от людей, от общения, особенно пустого и бессмысленного. Вам хочется уйти и побыть одной. Но вы боитесь обидеть своих собеседников, это вас смущает, иногда даже терзает. Вот и сейчас вы хотите уйти. Незнакомый, чужой человек, какой-то тобольский комсомолец, полез к вам с откровениями. Вы боитесь меня обидеть, но и разговор вам неприятен. Вам так хотелось побыть одной, а тут явился я и пристаю со своей болтовней. Я прав?
– Ну почему же? В поезде незнакомые люди часто начинают откровенничать. Случайному человеку, которого никогда больше не встретишь, удобно исповедаться. Это ни к чему не обязывает. А о себе хочется каждому поговорить.
– Продолжения бывают? – тихо спросил Веня.
– То есть?
~ Ну, возможно такое, что случайные собеседники в результате дорожных откровений становятся близкими людьми?
~ В жизни всякое бывает.
~ А для вас такое возможно?
Его лицо было совсем близко. В красивых голубых глазах она вдруг заметила тяжелую, лютую тоску, и ей стало не по себе. Он смотрел на нее так, словно от ее ответа зависело нечто жизненно важное для него. Никто прежде так на нее не смотрел.
– Не знаю, – тихо сказала она, чуть отстраняясь от этого Умоляющего взгляда.
Но он придвинулся еще ближе.
– Лена, простите меня, – зашептал он быстро и жарко, – я сам не понимаю, что со мной делается. Я не умею ухаживать, не умею нравиться женщинам. У других все просто и естественно, без всяких слов. А я несу какую-то ересь, боюсь отпугнуть вас. Помогите мне…
Лена почувствовала, что его горячие пальцы схватили ее руку.
– Веня, вы когда-нибудь ходили один в тайгу? – спросила она, мягко высвобождая руку.
– Ходил, на медведя, – ответил он после небольшой паузы.
Его глаза сразу погасли, стали совсем бледными и тусклыми.
– И что, убили?
– Конечно. Шкура лежит у меня дома на полу. Вот приедем в Тобольск, я приглашу вас в гости и покажу эту шкуру.
– Что-то не верится.
– Почему?
– Вы не похожи на человека, который может один пойти на медведя. И тем более убить, содрать шкуру, постелить на пол.
– Леночка, откуда вы знаете, как выглядит человек, который может убить? – спросил он тихо.
– Убить медведя? – уточнила Лена.
– Вообще убить, лишить жизни живое существо.
– Нет, это совершенно разные вещи. Честно говоря, я вас не совсем поняла, Веня.
– Знаете, у хантов считается, что медведь равен человеку. На него не ходят с ружьем, только с рогатиной, чтобы силы были равными. А выстрелить в медведя – это убийство.
– Наверное, в этом есть своя логика, – задумчиво произнесла Лена, – но все-таки слово «убийство» относится прежде всего к человеку. И в юридическом, и в нравственном смысле.
– Хорошо, оставим медведя в покое. Как вы думаете, есть разница между убийцей и обычным человеком? Я имею в виду – чисто внешне можно узнать убийцу в толпе обычных людей?
– Думаю, нельзя. Вот вчера мы выступали в ИТУ, перед уголовниками. Среди них наверняка были и убийцы. По лицу угадать невозможно. Хотя существовало несколько теорий на этот счет. Наверное, вы слышали, был такой итальянский психиатр Чезаре Ломброзо. Он утверждал, будто у врожденных убийц особое строение черепа, низкий лоб, сплющенный нос, необычная форма ушей.
– Интересно… И что, к этой теории относились серьезно? Низкий лоб и форма ушей могли стать уликой для судей?
– Насчет судей не знаю, но в журналистике и литературе, в том числе и русской, очень серьезно об этом спорили. Эта теория Достоевскому покоя не давала. И у Бунина такой рассказ есть, «Петлистые уши»… Потом еще было нечто подобное с почерком, с формой рук, ногтей. В общем, это близко к хиромантии. Знаете, человека всегда тянет к определенности, хочется все узнать заранее, по полочкам разложить, рассортировать. Удобно ведь, чтобы преступник отличался от нормального добропорядочного гражданина чем-то внешним, конкретным, чтобы у него был какой-нибудь особенный злодейский нос или хотя бы почерк. Недаром раньше каторжников клеймили.
