Фридрих Незнанский - Гейша
Быстро отчитавшись, я сел и предоставил другим возможность полить собрата грязью. Круглые часы, висевшие на стене над головами гостей, избавляли меня от надобности потихоньку поглядывать на циферблат свих собственных. Стрелки, как пишут в романах, неумолимо приближались к девяти. Проигранное мной дело на свежий взгляд выглядело таким простым, что давало возможность каждому блеснуть своими собственными соображениями. Мне казалось, что даже секретарша, подававшая всем кофе, если бы ей вдруг позволили высказать свои мысли, и та нашла бы, чем меня пнуть. В девять слово взял Розанов. Я его уже практически не слушал. Все мои мысли сосредоточивались на телефонном аппарате, стоящем на столе. Вот бы сейчас кто-нибудь позвонил и сообщил, что в здании заложена бомба.
Я представил, как бы мы тогда с шумом выскакивали в двери навстречу свободе и я бы летел первым, локтями раскидывая остальных, а жирный Могилевский, кряхтя и отдуваясь, карабкался бы последним, и наши модницы, громко визжа, оттаптывали бы ему ноги своими каблуками… Ах, какое роскошное зрелище! Все бы за это отдал…
Примерно в половине десятого высокий гость стал проявлять первые признаки беспокойства. Он дважды посмотрел на свои часы, вздохнул, покрутил головой, поерзал в кресле, вытянул ноги, затем перегнулся и, заглянув за спину, посмотрел на часы у себя над головой. Думал, наверное, что его швейцарский «роллекс» остановился… Нет, миляга, часики твои тикают, просто шеф у нас любит позаливаться соловьем, особенно над чужой могилой. В данном конкретном случае – моей.
Наконец и до Розанова дошло, что Могилевский торопится и с беспокойством поглядывает на часы. Он чуток скомкал триумфальную заключительную часть своей речи и через пару минут объявил, что мы все свободны.
Я с последнего школьного звонка не летел вон из помещения с такой скоростью. Раз уж опоздал и нет мне никаких извинений, я решил реабилитироваться в глазах Аллы любой ценой. Нет, на золотой браслетик с драконами я по-прежнему не тянул (от аванса, подкинутого Генрихом Розановым, оставались рожки да ножки), но самую мелкую резную шкатулку из слоновой кости (и что в ней женщинам нравится? Грязно-серый цвет, и не разберешь, что за рисунок, собственно, вырезан) я решил раздобыть. На сдачу я купил у метро белую розу и, присовокупив ее к шкатулке (люди! Берегите слонов! Их кости стоят очень дорого!), в начале одиннадцатого объявился у двери Аллиного подъезда.
Домофон долго не отвечал, так что я уж было впал в отчаяние и подумал, что дама моего сердца, не дождавшись меня, куда-то ушла. Я готов был ждать, сколько понадобится, хоть до утра, но тут в динамике раздался незнакомый скрипучий женский голос:
– Але! Слушаю, говорите.
Я понял, что это домработница.
– Добрый вечер, я друг Аллы. Мы договаривались с ней встретиться сегодня. Она дома?
– Дома, – неуверенно, как мне показалось, ответила старушка.
– Можно войти?
– А вы с ней точно договаривались?
– Точно, на девять вечера.
– А уже десять, – заметила бабуля.
– Опоздал, на работе задержался. Она меня ждет, я знаю!
– Ну ладно, заходите, – без особого доверия в голосе разрешила домработница.
В замке клацнуло, и я вошел в подъезд.
Дверь уже была открыта, и домработница поджидала меня в прихожей. Судя по ее строгому взгляду, я еще должен был пройти «фейс-контроль». При виде розы и еще какого-то пакета с явно подарочным содержимым в моих руках лицо бабули подобрело.
– Проходите. Алла сейчас освободится. Подождите пока в зале.
Она провела меня в уже знакомую гостиную, практически свободную от мебели. Я уселся в кресло-подушку, на деле оказавшееся очень удобным, даже несмотря на то что при посадке в него мои колени поднялись выше подбородка.
– Можете себе чего-нибудь налить выпить, – предложила домработница. – Вон там, на столике, все стоит. Водка, коньяк, мартини, соки разные.
– Спасибо, – кивнул я.
Домработница заботливым взглядом окинула гостиную, положила на стеклянный стол передо мной салфетку, подала хрустальный стакан, вздохнула, поправила завернутый угол ковра на полу и, сославшись на кухонные дела, оставила меня в одиночестве.
Я положил розу и пакет со шкатулкой на стол, прошелся по гостиной, налил себе мартини – гулять так гулять. Из кухни доносился плеск воды и звон кастрюль. Бабуля хозяйничала. Я допил коктейль, а меж тем хозяйка дворца не появлялась. Наверное, решила меня наказать за медлительность, а может, наводит марафет? Как бы роза не загнулась без воды… Я ведь думал красиво преподнести ее лично в руки, а жизнь, как говорится, «вносила свои коррективы». Я поискал глазами емкость, подходящую по размеру к метровому стеблю, и не нашел ничего более подходящего, чем полуторалитровая бутыль из-под шампанского, ускользнувшая, как видно, из-под бдительного ока бабули.
Как это говорил персонаж Джигарханяна в фильме про тетушку Чарли? «Кажется, она любит выпить? Надо этим воспользоваться…»
Я прогулялся мимо кухни в ванную, наполнил бутыль водой и вернулся в гостиную. Никаких признаков жизни квартирка не подавала, только домработница исправно гремела кастрюлями над раковиной.
Где же Алла? Я поставил розу в воду, еще раз прошелся по гостиной, удивляясь отсутствию такой необходимой мелочи, как большой цветной телевизор, перед экраном которого так приятно коротать лишнее время. Из кипы газет и журналов, небрежно разбросанных на столике в прихожей, я вытянул наугад одно издание, оказавшееся сугубо медицинским. Пролистав его до конца, я наткнулся на юмористическую страницу, где пара убогих карикатур соседствовала с шутками типа «селезенка – сестра селезня» и «паралич – двуличный человек», что доказывало наличие у наших доморощенных гиппократов чувства юмора. Но больше всего меня потрясла поэма, сочиненная кем-то из медработников и присланная на конкурс. По своей художественной силе она могла бы соперничать со знаменитой «Гаврилиадой» Ильфа и Петрова. В поэме живописалось, как «здоровый крепкий парень, упитанный на вид, сидел там, где сидеть-то был должен инвалид».
Тогда старушка робко красавчику сему сказала:
«Уступили б место…», а он ей – «Не могу!»
Как видно, притомился на рынке заправлять,
Добавил: «Не желаю вам место уступать».
И так далее и тому подобное. Матерый такой человечище… Непонятно только, к чему все это напечатано в издании для медработников? Ответ я обнаружил в финале поэмы, где говорилось, что:
…А старушка, на палочку пока
Стояла, опираясь, – трамвай ее качал, —
Не выдержав, поднялся старик (с протезом!), встал!..
После этого ум у меня зашел за разум и я оставил поэму, не дочитав до конца.
М-да, гвозди бы делать из этих людей!
Все еще находясь под мрачным воздействием медико-литературного опуса, я отшвырнул подальше газету, налил себе еще мартини, совершил новый круг по гостиной, и наконец ноги мои сами остановились перед дверью заветной запертой комнаты, которая так удивила меня в прошлый раз. По моей версии, хозяйка дома должна была бы прятать там тела своих покойных мужей, погибших страшной мучительной смертью…
Нет, а кроме шуток, интересно, что там? Будуар?
Я внимательно исследовал двустворчатую широкую дверь, выкрашенную белой краской и полускрытую от посторонних глаз роскошной портьерой с золотыми кистями, точно такой же, как на окнах.
Мне показалось, что из-за двери доносятся какие-то звуки человеческой деятельности. Голос или голоса, шорохи, шевеление всякое, одним словом.
А вам разве не любопытно было бы, а?
Я наклонился к замочной скважине, приложил ухо. Отчетливо услышал тихое жужжание бормашинки (или это уже звуковые галлюцинации начинаются?), чьи-то болезненные стоны, затем звон, словно какой-то металлический предмет (ложка? шпатель?) полетел в тазик.
Неужели Алла практикует на дому? В таком случае, наверное, она и не знает, что я пришел?
Присев на корточки перед замочной скважиной, я осторожно нажал на ручку двери, и она неожиданно подалась вперед, а я почти кубарем ввалился в комнату.
Первое, что я увидел, подняв голову, было старое, времен Очакова и покорения Крыма, стоматологическое кресло, стоящее в центре черной комнаты. Не знаю, то ли стены были выкрашены в черный цвет, то ли просто завешены черной тканью, впопыхах я этого не разглядел, а второй такой возможности мне уже никогда не представится. В кресле, привязанный за руки и за ноги резиновыми фиксаторами, сидел голый жирный волосатый дядька в розовой балетной юбочке, слегка прикрывающей его чресла. Рот его был распахнут, глаза дико вытаращены. Над ним, под самой лампой, яркий свет которой направлен был страдальцу прямо в лицо, сидела верхом на каких-то металлических козлах Алла, затянутая в кожаную сбрую, которая ничего не скрывала, а, наоборот, подчеркивала все интимные места. В одной руке у нее был большой искусственный член, а в другой она держала сверло бормашины…
