Георгий Лосьев - У чужих берегов (сборник)
– Как не помнить!..
– Вот-вот! А этот прохвост в убийстве Свиридова не признал себя виновным? Ну, ладно, передавай дело.
Через некоторое время в Чите был обнаружен труп действительного Свиридова с пулевой дырой в затылочной части черепа, а в складе местного отделения Заготзерна вновь назначенный кладовщик, когда меняли подгнившие половицы, нашел хорошо смазанный наган.
Член антисоветской вредительской организации, бывший подпоручик Карасев, он же Васильев, он же Свиридов, был расстрелян...
Однажды навестила меня старушка Павлова.
– Сын-то совсем сдурел!.. Пьет – не просыхает. Боюсь, руки на себя наложит. Посадите вы его, сделайте милость! Катька уезжат к своей родне, а Павлов мой все к ей липнет...
– Ничего, Мария Никитична, не волнуйтесь, обойдется! Эту повестку вручите сыну. Я ему внушение еще раз сделаю... Да, вот что: скажите, каким образом вы узнали о знакомстве человека, выдававшего себя за Свиридова, с Лихониным?
– Это в лагерях началось. Мой-то дурак нонешний год оставался на сверхсрочную – он старшиной служил у этого Лихонина. Тот и спроси как-то: мол, не примет ли мать, я то есть, на постой после лагерей? А у нас тогда, в аккурат, Свиридовы квартировали. Владимир и скажи Лихонину: мол, постоялец Свиридов сулился съехать, тогда – пожалуйста, ежели одинокий. Только Лихонин-то детный оказался, а мне такое беспокойство вовсе даже без надобности. Шутка – двое ребятишек! Не вышло дело у нас. А у Свиридовой Катьки началась любовь с моим Вовкой. Я и отказала Свиридовым, тьфу, Карасевым... Никак не могу привыкнуть!.. И, видя такое ихнее дело, я и стала Свиридовых-Карасевых сживать с квартеры и сказала Катькиному супругу, что, мол, въезжает к нам родня, Лихонин. А супруг Катькин, услыша такое, аж с лица переменился, и когда Павлов мой на короткую побывку из лагерей приехал, Свиридов и спроси Вовку: мол, не служил ли Лихонин на китайской чугунке, не воевал ли в двадцать девятом? Павлов обещал поинтересоваться, а Карасевых-Свиридовых после этого разговора из моего дома словно ветром сдуло. И я понимать стала, что у их с Лихониным что-то есть, какой-то секрет...
В 1951 году возвращался я с далекого Севера в родную Сибирь.
От Владивостока моим единственным попутчиком в двухместном купе старомодного вагона – «международки» оказался уже пожилой офицер – майор, с орденской колодкой и с лицом, отмеченным ожогами войны.
В первый же день путешествия он заметил:
– Люблю помолчать в дороге...
Так мы и молчали четыре дня: молча читали, молча пили пиво и чай и курили молча, хотя давно узнали друг друга.
Наконец перед какой-то станцией майор стал собираться, подтянул подпруги офицерского чемодана и подал мне ладонь.
– До свидания, и прошу извинить. Не хотелось ворошить прошлое...
Мне тоже не хотелось, но я решил узнать судьбу Кати Логиновой.
– Она – моя жена.
– Вот как! Что ж... Передайте привет от меня.
– Не нужно. Вас она ненавидит.
– Гм... В какой-то мере правильно. Ну, тогда кланяйтесь матери.
– Умерла... Давно, еще до войны.
– А вы счастливы, майор Павлов?
– Иногда жалею, что вернулся домой с войны. Я одинок. Катя меня не любит, порой даже ненавидит. Так же, как и вас...
Промелькнули домики пригорода, колеса загремели на стрелках, вагон качнуло; поплыло за окнами многолюдье перрона; состав дернулся и остановился.
Я выглянул из тамбура и увидел широкую спину Павлова. Он медленно шагал по перрону, и его никто не встречал.
Часть вторая
Рассказы военного следователя
Один процент
(вместо предисловия)
По Стране Советов шагал тысяча девятьсот тридцать четвертый год. Государство выходило на большак социализма.
Народ и его партия строили заводы, фабрики, электростанции, корабельные верфи. На колхозные поля вышли новые советские тракторы, по дорогам побежали отечественные автомобили, к речным причалам и к стенкам морских портов швартовались первые корабли серийной стройки.
Мы радовались этим созданиям, как мать радуется первенцу. Мы любовались неуклюжими, но своими «эмками», тряскими грузовиками с фанерной кабинкой, громоздкими паровозами...
Наше, советское!
Горький сказал в те годы: «Мы люди страстные, и мы будем пристрастными. С тем нас и берите!»
Стал пополняться вещами и наш быт. В магазинах появились швейные машины и мясорубки; ружья с треугольником «ТОЗ», велосипеды и мотоциклы; граммофоны, которые почему-то звались непонятным словом «виктрола»; детекторные радиоприемники и шагреневые коробки фотоаппаратов «Перископ» и «Фотокор», продававшихся по «государственным фотообязательствам». Пусть велосипеды были тяжеловаты на ходу и мотоциклы заводились с превеликим трудом, пусть тульские двустволки были плохо отбалансированы, швейные машины лязгали и гремели словно пулеметными очередями, а «виктролы» никак не могли привыкнуть петь без шипения, щелканья и хрипов.
Неважно! Важно, что все это было сделано у нас!
Вещи, на которых глаз привык издавна видеть клейма: «Мейд ин ЮСА», «Мейд ин Инглянд», «Мейд ин Аллеманиа» – теперь украшал новый штамп – серп и молот.
И латунные примусы, синим огнем оравшие на кухнях, казались нам во сто крат лучше исконных шведских «оптимусов». А самое главное, что на корпусе нехитрой машинки, впервые за всю историю этого кухонного прибора, слово «примус» было оттиснуто не латинским, а русским алфавитом, а пониже стояло: «Завод Красногвардеец». Слово-то какое!..
В тридцать четвертом мы стали обзаводиться часами. Помнишь, мой современник, первые советские часы – толстенные диски хромированной меди со штампованным узором по торцу корпуса и стрелками, словно копье Дон Кихота?
Грубые были часы, ничуть не схожие с нынешним ювелирторговским изяществом, но и тогда уже замечательно верные, оправдавшие фирму «Точмех».
По этим «точмехам» мы учились познавать цену мирного времени, цену созидательного труда. По этим часам вводили хронометраж и, давая заводские гудки, сверяли стрелки-«копья» с хрипуче-щелкающим голосом первых репродукторов – огромных черных тарелок, горделиво названных спортивным словом «Рекорд».
Да. Мы любили свои первые вещи...
Семнадцатый партсъезд подвел итоги первого этапа социалистической реконструкции государства и объявил: страна вступила в фазу развернутого строительства социализма. Создан экономический фундамент новых, невиданных в истории человечества, общественных отношений, и девяносто девять процентов промышленности – социализировано.
Вне социалистических рамок остался один процент.
Один-единственный.
Но он, этот процент, принес нам много хлопот.
Историк не в праве рассматривать его только сквозь промышленно-экономическую призму. Дело было не только в том, что где-то, на задворках промышленности, притулился однопроцентный частник.
Главная значимость «одного процента» была в воинствующих акциях. «Единственный» отказался сдать свои позиции подобру-поздорову, и ринулся в бой.
Снова, как в двадцатом и в двадцать девятом, он извлек из арсенала антисоветчины самое разнообразное оружие: морально-бытовое разложение; разномастную уголовщину; шпионаж и диверсии; политический бандитизм.
Извлек – и бросился в контратаки.
Вспоминая теперь, спустя много лет, как выглядел последний процент вражеских сил, я и решил рассказать о некоторых его делах и о том, как мы его добивали в Приморье, подводя страну к частно-капиталистическому нулю.
Судьба и военкомат сделали меня тогда старшим следователем военной прокуратуры Тихоокеанского морского флота…
Мария Стюарт
В конце нэпа по всей Сибири, Забайкалью и Дальнему Востоку прогремело «Дело Лосевича и княгини Муратовой».
Лосевич, в прошлом видный советский работник, участник Гражданской войны, во времена нэпа морально разложился.
Оказавшись на огромном по тому времени посту председателя Красноярского крайисполкома, Лосевич беспробудно пьянствовал, окружил себя классово-чуждым элементом и по горло увяз в болоте половой распущенности. Когда рука партии наконец схватила перерожденца, оказалось, что прокучены, пропиты десятки тысяч государственных денег.
Начался широкий процесс, прозвеневший набатом по городам Сибири. Газеты печатали судебные отчеты, посвящая им целые страницы. Одна за другой развертывались омерзительные картины морально-бытового разложения целой группы красноярских ответственных работников, устраивавших грандиозные попойки и «афинские ночи». Пропившие честь и совесть, обанкротившиеся руководители не метафорически, а в действительности купали своих наложниц в ваннах с шампанским.
