Анатолий Безуглов - Следователь по особо важным делам
Не знаю, подвержен ли Ильин депрессиям, но Аня Залесская, судя по показаниям её мужа, уже однажды в своей жизни помышляла о самоубийстве. Когда потеряла отца.
Может быть, в её последних письмах, которые она писала крёстной или подругам (если у неё имелись таковые), найдётся какая-нибудь мысль, деталь, фраза, характеризующая смятенное состояние? Я попросил Серафиму Карповну поработать в этом направлении.
И хотелось бы мне получше разузнать, как близко общался с умершей Коломойцев. Слухи, ходившие в селе, что он рисовал Аню обнажённой, передала мне и старший лейтенант Ищенко. Известны же случаи, когда секретарши влюбляются в своих начальников (и наоборот), а натурщица становится супругой художника…
Но прежде чем я снова вызвал его на допрос, узнал интересную новость. Откопала её Серафима Карловна. Оказывается, Коломойцев вовсе не самоучка. Он обучался в художественном училище, однако не закончил его. Был отчислен за систематические прогулы (так руководство училища назвало его пьянки) и в итоге-за неуспеваемость.
В совхозе он получил прозвище Бородавка. Я размышлял над этим. Почему? Казалось, оно могло возникнуть, будь у него на лице, шее, руке бородавка или родинка. Но ничего такого у Коломойцева не было. Значит, прозвали его так по другой причине. Скорее всего, не любили.
Мне говорили, что трудится он обычно не в охотку, норовит избежать всяких переработок, хотя за них платят хорошо. А как перевели в слесари, когда он лишился водительских прав, тут уж и вовсе обленился. Получает совершеннейшие гроши (с выработки), а все равно откуда-то берутся деньги на постоянные выпивки. Тоже подозрительно.
Одним словом, когда он опять появился на допросе с неизменной трубкой, холёными бачками, в начищенных сапогах, то ореол некоторой романтической загадочности, привлёкшей моё внимание в первый раз, совсем развеялся.
— Станислав, вы писали портрет Залесской? — спросил я у него напрямик.
— Писал, — ответил он, солидно попыхивая погасшей трубкой.
— На память или с натуры?
— С натуры. Но я его не закончил.
— Почему?
— Не то, что хотелось. Он был задуман как портрет русской мадонны. И виделся мне при зимнем освещении.
Представляете, молодая женщина с истинно славянским лицом, с младенцем на руках на фоне окна. Большого, без занавесок. А сзади — уходящая далеко снежная степь, с синими полутенями, вдали одинокое дерево… Ну разве летом напишешь такое? Хотел писать заново зимой… — Он вздохнул. — Не судьба, значит…
— У вас не сохранился портрет?
— Незаконченный?
— Да.
— Сохранился.
— Вы не можете показать?
Коломойцев склонил набок голову и на мгновение задумался. —
— Вообще-то, у нас, художников, не принято раскрывать кухню… Но если вы настаиваете…
— Хотелось бы взглянуть.
— Что ж, если вы располагаете временем, я схожу принесу, — милостиво улыбнулся он.
Сбегал домой он довольно бистро. И когда принёс и положил на стол завёрнутый в газету подрамник, мне показалось, что от Станислава слегка попахивает спиртным.
Неужели успел где-нибудь приложиться? Наверное, показалось… На вопросы отвечал Коломойцев твёрдо.
— Вы поверните к окну, лучше будет видно, — подсказал он, когда я стал рассматривать незаконченную картину.
Коломойцев успел довольно детально выписать лицо.
Обнажённая длинная шея, плечи и грудь были только набросаны карандашом.
— Это вы домыслили? — спросил я, показывая на контуры торса.
— Зачем, — сказал он серьёзно. — С натуры…
— Выходит, Залесская позировала обнажённой?
— До пояса, — кивнул он.
— Как же она согласилась?
Коломойцев пососал мундштук трубки:
— Сначала стеснялась, не хотела. Тут как раз фильм показывали «А зори здесь тихие». Видели?
— Нет.
— Там есть сцена, когда девушки в бане купаются. Валерии её убедил. Ведь мы, художники, видим прежде всего красоту. И только её. А не грубую натуру…
— Выходит, Залесский знал о том, что Аня вам позирует?
— Разумеется. Замысел картины мы обсуждали с ним вместе. Вспомните, мадонны всех итальянцев, Боттичелли, Рафаэля, Да Винчи, — это, сразу видно, южные женщины.
Пейзаж, интерьер. Русская мадонна непременно просилась быть именно северной. Когда я писал, так и чувствовал — не то. Вот и отложил до зимы. Тем более Аня бы сейчас, с ребёнком на руках, смотрелась очень эффектно.
— Когда вы приостановили работу над портретом?
— Давно. В начале июня. Может быть, в конце мая…
— Можно мне пока оставить его у себя? — спросил я, заворачивая подрамник в газету.
— Вообще-то, я хотел его закончить… — Он замолчал.
И, встретив мой вопросительный взгляд, пояснил: — Валерии просил.
— Когда?
— В последний приезд, — просто ответил он.
Так мы незаметно подошли к вопросу, который я хотел задать, но обдумывал, как это лучше сделать.
— Для чего он приезжал? — спросил я словно бы невзначай.
— Не кошку похоронил, — сурово ответил Коломойцев. — Памятник надо поставить. Так разве здесь приличное могут сделать? Халтура! Работаю над эскизами… Хотелось бы что-нибудь лирическое. И чтобы проглядывало противоречие, что и есть на самом деле трагедия. — Он помолчал. — В искусстве и жизни.
— Больше у Залесского никаких дел не было? — задал я ему вопрос, как и Матюшиной.
— Обсуждали, где бы могли хорошо выполнить памятник, когда будет готов эскиз… Наверно, придётся мне освоить эту технику…
— По-моему, — вставил я, — надо иметь специальное образование. Во всяком случае, навык.
— Я занимался. Вспомнить только. Сделать две-три небольшие вещички. Я обязан увековечить память Ани…
Незаконченный портрет Залесской он согласился оставить мне на время. Я составил протокол допроса. На сей раз записывать показания Коломойцева было легче. Я уже свободней разбирался в его ужасной шепелявой дикции.
Когда Коломойцев читал протокол, я ещё раз внимательно пригляделся к нему. Но не мог обнаружить ни на лице, ни па руках ни одной бородавки. Даже родинки. Почему же прилепили парню такую неприятную кличку?
После яшинского заключения в ходе дальнейшего расследования необходимо было приготовиться к сюрпризам.
И вот следующий пришёл из Института судебных экспертиз, где я побывал перед последним отъездом из Москвы.
Заключение, в частности, гласило:
«От следователя по особо важным делам при Прокуроре РСФСР советника юстиции Чикурова И. А. на исследование поступила обложка школьной тетради с одним двойным листом в линейку производства Каменогорской бумажной фабрики Ленинградской области ГОСТ 12063-66, артикул 1080. На разрешение экспертизы поставлен вопрос:
1. Имеются ли на страницах обложки и двойного листа тетради отпечатки какого-нибудь текста, оставленные в результате писания на других страницах?
После исследования обложки и двойного листа при помощи четырехобъективного редуктора эксперты пришли к следующему заключению: на первой странице двойного листа в линейку обнаружены вмятины, оставшиеся, очевидно, от текста, выполненного на другой бумаге, которая соприкасалась со страницей. По характеру следов можно предположить, что писали карандашом или шариковой ручкой, так как нажим был почти равномерен, чего не наблюдается при написании перьевой ручкой.
Экспертам удалось восстановить текст:
«Мой любимый! Я любила тебя так, как никого и никогда не любила. Полюбила со дня нашей первой встречи.
По ты раскрылся не сразу. Тогда я не понимала, что тебе для этого нужно время, и сомневалась в тебе, потому что ты говорил, правда шутя, что не женишься на мне. Наверное…»
На других страницах двойного листа в линейку и на страницах обложки следов и вмятин, которые бы указывали на то, что поверхность бумаги соприкасалась с другими, на которых выполнялось письмо, не обнаружено…»
Любому человеку стало бы ясно, что это-набросок письма Залесской, обнаруженного после её смерти.
«Мой милый! Я любила тебя так, как никого и никогда не любила. Ты же со дня нашей встречи держал свои чувства как бы на тормозе. Тогда я ещё не понимала, что тебе трудно раскрыть свою душу и сердце до конца. Ты сомневался во мне, а я сомневалась в тебе. Ты иногда говорил, не знаю, шутя ли, что не женишься на мне. Но все же я верила, что мы будем вместе, потому что любила…»
Прежде всего следовало разобраться, каким образом следы текста оказались именно на первой странице двойного листа?
Скорее всего, Залесская открыла тетрадь и стала писать, как писала бы на уроке-с первой строчки. По каним-то причинам написанное ей не понравилось. Она вырвала лист и уничтожила. С ним, естественно, выпал и последний (вторая половина).
Таким образом, получалось: мне попал в руки ВТОРОЙ и ПРЕДПОСЛЕДНИЙ ЛИСТЫ.
Когда она снова принялась за письмо, то стала действовать разумнее: вырвала двойные листы ИЗ СЕРЕДИНЫ.
Вот почему окончательный вариант дошёл до нас не на ВЛОЖЕННЫХ один в другой, а на СЛОЖЕННЫХ друг к другу листах.
