Галина Романова - Тайна, приносящая смерть
Нет, тут что-то другое. Кто-то бродит вокруг его дома, сам не зная, чего он бродит. Наудачу? А вдруг подфартит?
Громкий стук в окошко перепугал его насмерть. Он выронил чайную ложку, которой насыпал сахар в чашку с чаем. Сахар рассыпался по столу, ложка упала куда-то под ноги. Руки заходили ходуном, а кровь снова забурлила так, что белый свет померк.
– Жорка, открывай, мерзавец, я вся промокла! – Лялька еще раз с силой саданула по стеклу, едва не разбив, снова заголосила: – Открывай или я уйду!
Георгий Иванович встряхнулся, выдохнул, вздохнул, потрусил в коридор отпирать. Никогда не думал, что женский голос к старости может вызывать у него такую мгновенно нахлынувшую радость.
Она ворвалась, фыркая, отряхиваясь, как большая породистая кошка.
– Уснул, что ли, хрен моржовый! – заорала тут же, убирая с лица прилипшие мокрые волосы. – Еще улыбается! Как дам сейчас в зубы!
– Проходи, милая, – он присел на корточки и потянул с ее ног мокрые матерчатые туфли. – Промокла вся... Сейчас чай будем пить. До утра останешься?
Лялька вздохнула, призывно шевельнула мокрыми пальцами ног. Степушкин тут же понял, достал из шкафчика ее тапочки. Они были только ее, ни одна женщина, бывающая в этом доме, не надевала их.
– Чего стряслось-то, чего вызывал? – Она прошла в кухню, подняла ложку с пола, смахнула полотенцем сахар со стола, стряхнула все в раковину. – Свинячишь тут!
– Да напугала ты меня, как застучишь!
Степушкин суетился между холодильником и плитой, что-то доставал, нарезал, раскладывал в тарелочки. Плохо соображал, что делает, так обрадовался ее приходу. И тому еще, что тусклая цепочка с изумрудной слезинкой привычно ерзала по ее ключицам, стоило Ляльке повернуть голову или наклонить.
Не она!!! Господи, какое счастье! Не подумал бы никогда, что его прожженная подлая душа способна так остро и так нежно чувствовать. Он на колени готов был теперь перед ней упасть и вымаливать прощение за то, что заподозрил.
– Ну! Рассказывай! – потребовала Лялька, принимая из его рук маленькую рюмочку с вишневой наливкой. – Голос у тебя был такой... Такой... Будто из могилы, блин!
– Давай сначала выпьем, – он тюкнул боком своей рюмочки о ее, выпил, закусил сырком. – Дело такое, Лялька... Я хочу, чтобы ты... Чтобы ты вышла за меня, вот!
– Чего вышла? – Она как раз выпила и искала, чем закусить, ничего не поняла. Переспросила, когда начала жевать мандариновую дольку: – Куда вышла-то, Жор?
– Замуж.
– Чего? Замуж? За тебя? Охренел, что ли!
Она начала смеяться. Очень обидным был ее смех, оскорбительным, расставившим сразу все по своим местам. Ее – молодую, красивую, сильную – на свое место. А его – старого уголовника, хранящего дюжину смертоносных секретов – на свое.
Степушкин обиделся. Нахохлился, посматривая на нее исподлобья с недобрым прищуром. Наконец решился:
– Чем я тебе нехорош, скажи? Старый? Так хрен ровесников не ищет! Тебе вроде со мной хорошо, нет?
– Ну... Хорошо пока. Дальше-то что? – Она неуверенно улыбнулась, потянулась к нему, но до плеча не дотянулась, а руку он резко со стола убрал. – Я думала, у нас все несерьезно, так... Койка одна.
– Ага! И не подозревала ни о чем, да? – выпалил он с обидой.
– Подозревала? Подозревала, конечно, – фыркнула она почти беззлобно. – Что кроме меня у тебя еще десятка полтора шалав имеется. Я-то редко к тебе хожу, а вот те, кто рядышком, говорят, через день шастают. Скажи, что ошибаюсь?
– Ну... Это же пока ты мне никто была, а если жена...
– А зачем тебе это, Жорик? – Лялька взгромоздила локоток на стол, подперла тугую щечку, уставилась на него помутневшими с наливки глазами. – Что тебе в этом? И что ты мне предложить-то сможешь? Одну деревню на другую сменять? Я, может, в городе хочу жить! Может, по курортам ездить! А тут что? Из одной развалюхи переехать к тебе в другую?
– Мой дом не развалюха!
– Пускай хороший, хороший твой дом, еще лет семьдесят простоит, если не сгорит, тьфу-тьфу. Но ведь деревня, Жорик! Как это все... Отвратительно для меня, знал бы ты! Жить хочется красиво! Дышать полной грудью, и не этим воздухом, перемешанным с навозом, а другим!
– Морским, что ли?
– А хотя бы и морским, что, слабо? – Она махнула рукой, взяла еще одну мандаринку, начала делить ее на дольки. – Да что с тобой говорить, с насиженного места тяжело в любом возрасте срываться, а уж тебе-то...
– Дурочка, – ласково отозвался Степушкин, сорвался с места, сам не ожидал от себя такой прыти, подлетел к ней, обхватил ее голову руками, прижал к своему животу. – Да хоть морской берег, хоть яхту! Любой твой каприз, дурочка! Что хочешь! Хоть меня и обнесли, суки, но не последнее забрали. Я не нищий, дурочка!
Он не мышцами живота, не спинным мозгом, он каждым нервом, каждой клеткой своей прочувствовал, как она напряглась. Нет, не попыталась отстраниться, не попыталась вырваться или встать. Она так же сидела, прильнув щекой к его майке, успевшей просохнуть прямо на теле, так же задумчиво перебирала его пальцы, но она уже была не той беззаботной, немного взбалмошной, а иногда и хамоватой Лялькой. В ней что-то очнулось, что-то вздрогнуло, и он это почувствовал.
– Что?! – Степушкин отошел на шаг, тронул ее за подбородок, поднимая лицо. – Что случилось?
– Ничего. – Она смотрела на него не так, как прежде, какая-то подавленность, затравленность даже поселилась в ее изумительных глазах. – Просто... Просто ты сказал, что тебя обокрали, и я подумала, что ты... Ну, что ты, может, на меня подумал!
– Да что ты, дурочка! – Степушкин засмеялся, и у него почти вышло казаться веселым.
– Значит, подумал, – безошибочно угадала она. Села с прямой спиной, уложив руки на коленки, и тут же, сверля его переносицу взглядом, потребовала от него правды. – Если станешь врать, уйду! И уже насовсем! Ну! Признавайся, в чем меня подозревал?! Говори, Жорка, или я уйду!
– Вот еще на свою голову... – пробормотал он невнятно. – Да ладно, чего теперь... Короче, вот эта цепочка на твоей шее...
– А что с ней? – Ее рука стремительно взметнулась к ключицам, затеребила кулон.
– Эта вещь из одной коллекции.
– Украденной коллекции? – прошипела она, перебивая.
– Да, из украденной. Ты же знаешь, что я не раз сидел, я же не скрывал.
– Знаю, – кивнула она согласно. – Дальше что?
– Коллекцию я подрезал у одного антиквара старого. Меня взяли, а добра этого я не отдал, схитрил. Сказал, что менты у меня при обыске изъяли и я знать ничего не знаю.
– Умно! – похвалила она не без восхищения. – Попробуй доказать обратное, так ведь?
– Так...
– А зачем себе-то оставил, для какой такой нужды? Чего не продал вовремя?
– Да так, не вышло. Потом хотел тебя задаривать, а... А у меня все выкрали. Только вот и успел, что цепочку тебе подарить. – Степушкин вернулся на свое место за столом, уставился вопросительно на притихшую Ляльку. – Вот и подумал, что странно так... Лежало, лежало добро, никто про него не знал, а как узнал, так и...
– И ты решил, что раз я твою цепочку на шею повесила, то и про все добро твое мне сразу станет известно. Этот вот изумрудный глазок мне нашептал, так? Ну ты и урод! – фыркнула она со злостью и пнула ножку стола. – А с чего вообще весь сыр-бор-то? Почему я?!
– Так это... – Ох, как ему было неловко признаваться ей во всех своих сомнениях, как нехорошо, по-свински, но не умалчивать же теперь, когда колоться начал по полной программе. – Бабу у вас там замочили на пруду.
– Ну, знаю, Машку Углину. И чего?
– Так у нее в руке была зажата маленькая золотая вещица, сказали, что старинная. Вот я и подумал...
– Что Машку эту я убила, а в руке у нее вот этот вот кулон был зажат, так? – быстро сообразила Лялька и глянула на него так, что ему жить расхотелось. – Ну и мудак ты, Жора! Вот чего ты так обрадовался, когда я сегодня зашла! Цепочка-то на шее, ага! Значит, уже я не убийца... А если я не убийца, то убийца как раз тот, кто у тебя коллекцию твою украл. И каким-то образом что-то оттуда оказалось в руке задушенной Машки. Так выходит?
– Выходит, так.
– И кто, по-твоему, украл?
– Я не знаю! Прости меня, Ляля! – покаялся Степушкин, схватил со стола бутылку наливки, влил в чашку из-под чая. Опорожнил в два глотка. – Виноват я перед тобой за мысли свои грязные, прости! Тут еще следы эти...
– Какие следы?! – помертвела она. – Что за следы?!
– Под окном котельной утром сегодня обнаружил. А окно приоткрыто было ночью. Дождичек пыль смочил, следы и отпечатались, вот...
– Ох, господи! Иди ко мне, Жорик, что же это такое-то, а!
Примирением они занимались в кровати до самого глубокого вечера. Потом вернулись в кухню, вымыли чашки с рюмками, вытерли стол и принялись стряпать простой ужин из жареной молодой картошки, трех жареных карасей, подаренных Степушкину местными пацанами, и салата из пожелтевших огурцов.
– Не нравится мне все это, Жора, – произнесла Лялька, с грохотом устанавливая сковородку с картошкой в центр стола.
