Анна Малышева - Задержи дыхание (сборник)
Но осталась здесь. И все, кто видел ее правую руку, отворачивались на мгновенье.
– Уцелела одна фаланга указательного пальца, – диктовал следователь, осматривая тело. – Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей.
– Обглоданы?
В низине звонко залаяла собака, и вся группа, выехавшая на место происшествия, разом обернулась в ту сторону.
– Других следов насилия не обнаружено, слово за экспертами, – продолжал следователь. – Предположительно, смерть наступила в результате болевого шока и потери крови.
Но и эксперт не смог назвать другой причины. Остановка сердца, большая потеря крови – вот и все, что узнали родители пятнадцатилетней школьницы, ее одноклассники, ее молодой рыжий исповедник, отслуживший заупокойную службу по «невинно убиенной…» А убийцу не нашли.
«Пригорок Пушкино горбил…»
Старик, собиравший первые грибы в обществе немецкой овчарки, был найден тем же летом в болоте, среди вязкой ряски и пухлых камышей. Ополоумевший пес метался на пригорке, облаивая всех, кто пытался спуститься в низину. Шерсть на загривке стояла дыбом, пенная слюна заливала сухую летнюю пыль, и чтобы добраться до тела, собаку пришлось застрелить. Она умерла, тоскливо глядя на своих убийц глубокими янтарно-карими глазами. В них отражалась белая тень – как отсвет летнего солнца.
– Уцелела одна фаланга указательного пальца, – диктовал следователь. – Средний, безымянный и мизинец…
На этот раз приехали эксперты из Москвы. Запахло серийными убийствами, картина повторилась один в один, изуродованная правая рука жертвы была осмотрена в мельчайших деталях.
– По-вашему, мог он умереть на месте от таких ран? – спрашивал районный эксперт столичного коллегу.
– Навряд ли сразу. Потеря крови не так велика, жилые дома рядом, он мог до них добраться, попросить помощи. Скорее, не выдержало сердце.
– А как искажено лицо! Кого он мог так испугаться? Бывший фронтовик, ветеран, не то что та девчонка! И не сердечник!
– Да и собака-то будто взбесилась, хотя у нее все прививки имелись. Явно что-то на психику подействовало.
В последующую неделю погибло два десятка бродячих собак, доверчиво посещавших окрестные помойки. Их убивали местные жители – обладатели дробовиков, и вооруженные милиционеры, патрулировавшие болото. Убили даже двухмесячного щенка по кличке Сонька – белого, как снег, черноглазого и ласкового. Владельцы домашних собак выводили их на прогулку под косыми, опасливыми взглядами соседей. А спустя неделю на Акуловой горе снова нашли труп.
Пожилая женщина, по всей вероятности, собиралась спуститься под гору, пересечь болотистую низменность по тропинке и зайти в гости к сестре, чей дом возвышался на другой стороне. Именинница-сестра успела приготовить салаты, включить телевизор, поправить розы в хрустальной вазе… Деревенская гостья «с той стороны» запаздывала, за окном начинало темнеть, и женщина вышла на шоссе, придирчиво оглядывая расстилавшуюся под ногами болотистую низменность.
– Я услышала крик, – говорила она следователю. – Потом еще, еще… Это кричала она, но как же страшно!
– Уцелела одна фаланга указательного пальца, – обречено повторял следователь, – средний, безымянный и мизинец…
– Ей надо было только болото перейти, но вот… – обморочно твердила сестра.
Лес был рядом, но мог ли забежать оттуда волк? Таких случаев никто не припомнил. Бездомные собаки? Но все они ласкались к людям, стоило их позвать, да и кто из них мог воспроизводить из раза в раз один и тот же «почерк»? Бродяги? К чему им было уродовать руки случайных прохожих, не трогая ни одежды, ни денег, ни украшений?
– Объявился маньяк, – горестно заметил местный следователь. – И гадать нечего!
Проверили списки бежавших из ближних колоний. Ужесточили контроль на железнодорожных станциях, утроили патрулирование на вокзалах. Арестовали всех бывших заключенных, которые «баловались» в прошлом членовредительством. Вразумительных показаний никто не дал.
За это время число жертв увеличилось до пяти.
– Мы шли как раз под гору, к реке, – рассказывала пожилая крестьянка, собирая в рваную гармошку коричневое лицо. – И на Володечкином пепелище, в золе…
«Володечкиным пепелищем» местные жители называли кирпичный остов летней дачи, где в двадцатых годах отдыхал Маяковский. Несколько лет назад дача сгорела, исчезли в пламени фотографии поэта, его роковой возлюбленной, оригиналы черновиков… Земля на взгорье была дорогая, и многие считали, что дачу сожгли неспроста, – нищенский музей мешал кому-то откупить участок. Но пепелище до сих пор никто не тронул, и уродливый гипсовый памятник по-прежнему возвышался над болотом. В левой руке поэт все еще сжимал записную книжку, в правой предполагался карандаш, но пальцы были давно отбиты…
«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето, была жара, жара плыла, на даче было это…»
– Одна фаланга… Две…
Дети лежали в таких позах, словно собирались зарыться в землю. Их уцелевшие скрюченные пальцы вцепились в траву, ноги прочертили по мягкой почве длинные борозды, и даже вывороченный мох как будто звал на помощь. Старуха медленно, аккуратно плакала, будто делала тяжелую работу:
– Близняшки, кому помешали? Отец в Москве, мать умерла, жили у тетки… Господи, лягушки не обидели!..
– Девушка, дети, двое пожилых людей, – удрученно подводил итоги следователь. – Маньяк? Однако никакой избирательности. Ничего характерного. Только…
– Откушенные и обглоданные пальцы.
И удалось выделить еще одну общую черту для всех преступлений – все они совершались на закате. В последний раз убитых видели в тот час, когда за остаток срытой Акуловой горы неторопливо садилось летнее солнце.
«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»
Дни стояли такие жаркие, что по ночам от болота поднимался плавный истошный вопль. Раздувшиеся лягушки стонали, тяжело и важно. Скрипели утки, на рассвете учившие летать своих детенышей. Звенели камыши. Наивно лаяла уцелевшая бродячая собака, перебегавшая ледяной, веселый ручей.
Дети очертя голову бросались в мелкую речку, и чайки клевали серебряных мальков на перекатах, алые лохматые розы продавались за бесценок в окрестных садах… И солнце цеплялось оранжевыми пальцами за Акулову гору.
– Значит, засада?
– Другого выхода нет.
Перед ним маячил памятник. Слева в наступающих сумерках виднелось пепелище. Сквозь рыжие сосновые иголки с еле слышным звуком прорастал гриб. Было так тихо, что тот, кто ждал в засаде, слышал интимный треск расправляющихся волокон. Нечто метнулось в траве – направо, налево, прямо… В болоте отчаянно вскрикнула лягушка – будто увидев свою смерть.
Пляж за его спиной опустел. Послышался яростный шлепок – крупная рыба запуталась и забилась в водорослях на мелководье. Ее можно было взять голыми руками… Но он не должен был уходить с поста. В сиреневом небе показался прозрачный огрызок луны. Ущербное светило прощалось с заходящим солнцем. Оранжевый луч тянулся через речку, как призрачный пустой рукав, трогал траву, ласково гладил прораставший гриб по скользкой желтой голове. Находил засаду за памятником и как будто иронично улыбался, касаясь затаившегося в траве тела.
Судорожно плеснула вода – рыбе удалось уйти из западни водорослей. Где-то в отдаленье залаяла собака. Земля стала тверже и холодней. Впереди, среди тополиных зарослей, что-то шевельнулось. Он затаил дыхание.
В сосновых сумерках на тропинке мелькнула белая фигура. Штанина облегала колено гипсовыми белыми морщинами. Лягушки внизу на миг потрясенно умолкли. Солнце втянуло оранжевый рукав и безразлично упало за дальнее село. Луна налилась мертвой белой кровью. Он нащупал пистолет.
– В июнь катилось лето!
Голос – густой, но странно приглушенный, как будто пришедший издалека, отозвался эхом на похолодевшей реке, взошел вверх по ребристым серым перекатам. Откуда-то потянуло дымом костра.
Он приподнялся, опершись на локоть. Выстрелил, целясь в колено. И опустил пистолет. Человек в белом все еще шел к нему, будто не заметив раны.
– Была жара, – доверительно сообщил тот, минуя пепелище сожженной дачи. – Жара плыла…
– Сейчас, – лунатически пообещал он и выстрелил еще раз. Рядом с ним в траву лег белый осколок. Грязный гипсовый скол, мертвее мертвой плоти.
«Я промазал, – подумал он. – Попал в памятник».
– На даче было это, – заметил незнакомец, делая еще шаг. Земля содрогнулась. Сосновые иголки бросились в лицо мужчине, лежащему в засаде, ржавым мертвым вихрем.
– Сейчас, – он опять прицелился. Ему в лицо вновь брызнул гипс. Теперь белая фигура была совсем рядом. Он выстрелил еще раз, и пистолет дал осечку.
Сквозь тенистые ветви прорвалась безумная белая чайка и вонзилась в темнеющее небо – как шальная пуля, как крик, которого никто не услышит. Пистолет снова дал осечку, послышался беспомощный сухой треск. За болотом, в белом панельном доме постепенно загорались окна. Земля наливалась холодом. Река притихла. Луна, изваянная из пористого гипса, наливалась белизной в лавандовом небе. Из садов тянулся приторный, безрассудный аромат расцветающих роз.
