Дмитрий Вересов - Летний сад
– Что-что открыть?
– Да собственную гимнастическую школу, вот что! И работать только на себя, понимаешь, только на себя!
Это был ее день. Он разрешал все сомнения неудавшейся жизни, возвращал ощущение собственной значимости и нужности. Отпадала необходимость доказывать очевидное, дрожать за завтрашний день и таиться от близких людей. Нужно было только решиться на поступок и реализовать задуманное. А там, и в этом Наталья нисколько не сомневалась, действительно будет все – виллы, слуги, путешествия и полный набор прочих удовольствий. Она еще раз подумала о Егоре. О его упрямой последовательности, о той воле и выдержке, которые он проявил, дожидаясь сегодняшнего дня, и ни разу не сбился на дешевые обещания и посулы… А ведь мог! Или другой бы на его месте мог?.. Все сумбурные и сумасшедшие мысли нынешнего дня пчелами роились в голове и мешали сосредоточиться. Но за всем этим хаосом проступало невозмутимое и уверенное лицо Егора, человека способного и, самое главное, желающего, – именно в такой последовательности, и не иначе, – провести ее через последние испытания, за которыми наконец-то начнется настоящая жизнь.
Она вспомнила про Вадима и дочь. Она должна решить – оставаться с ними и забыть все сегодняшнее, как кошмарный сон, или… Или опять же – остаться с ними, но на время. Снова множить свою ложь перед мужем и, прекрасно зная, что произойдет в Англии, играть роль, требующую нешуточного напряжения всех душевных сил.
Наташа посмотрела на Курбатова. Он невозмутимо и спокойно дымил своей сигаретой, словно и не было рядом молодой женщины, которая по его призыву сейчас решала – меняет она свою жизнь или нет. Наталья мысленно представила себе Домового. Как бы он повел себя в подобной ситуации? Масса эмоций, риторических вопросов и прочей рефлексии… На большее ее воображению не хватало сил, а предполагаемый портрет супруга… Что ж, «каждый правый имеет право»… Наталья будто очнулась. Время, секунду назад казавшееся остановившимся, снова дало почувствовать свое стремительное движение в будущее. Она собралась с духом и, не обращая внимания на пересохшее от вина и волнения горло, спросила:
– Тебя еще интересует мое решение?
– Да… – взгляд Егора по-прежнему был устремлен в никуда.
– Я согласна…
* * *Гертруда Яковлевна первой из Иволгиных узнала о том, что невестка, став в Эдинбурге чемпионкой, попросила у властей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии политического убежища.
Она спешила по институтскому коридору на обычную недельную планерку. Тяжелая папка с результатами исследований раздражала своими исполинскими габаритами, и нести ее было чертовски неудобно, но нужно. Бесконечные переходы и разнокалиберные лестницы только усиливали раздражение Гертруды Яковлевны, изначальная основа которого находилась дома, в бессонной ночи, заполненной плачущей в полный голос внучкой. Последние дни ребенок был возбужден и капризен – сын с ног сбился, разрываясь между хозяйством и манежиком с постоянно хнычущей дочерью, и Гертруда Яковлевна с трудом подавляла порывы нарушить заведенный порядок и прийти отпрыску на помощь. В глубине ее души материнское сочувствие боролось с дисциплинарной строгостью общежитийных неписаных законов. Эта, по большому счету, никому, кроме нее, не нужная борьба отнимала массу времени и сил, мешала сосредоточиться на рабочих моментах. Всегда собранная и конструктивная, Иволгина-руководительница стала походить на расхожий образ рассеянного жреца науки, аналогичный какому-нибудь там Паганелю.
– Гертруда Яковлевна!
Женщина обернулась на обращение и была изрядно удивлена. Начальник первого, или режимного, институтского отдела Бестюков, лысый коротышка с ледяными голубыми глазами без ресниц, колобком катился по ковровой дорожке навстречу ей.
– Александр Палыч, я спешу! – Гертруда Яковлевна была уверена: речь пойдет, как всегда, о процедурных нелепицах. Кто-то не вовремя сдал ключи, не успел правильно оформить прием или сдачу драгметаллов и тому подобное.
– Ничего страшного, уважаемая Гертруда Яковлевна. Я думаю, что коллеги извинят ваше отсутствие, – «государево око» тяжело, с присвистом, дышало. – Хотел перехватить вас в отделе, но не успел. А по телефону вроде бы неудобно. Пройдемте ко мне в кабинет. – Пухлая рука в склеротических прожилках цепко подхватила женщину за локоть.
Гертруда Яковлевна собралась было бросить гневное: «Что это вы себе позволяете?!», но осеклась. Слишком конкретно прозвучали слова режимника: «Ваше отсутствие». Значит, это не процедурный вопрос. Нехорошее предчувствие спазмом сдавило грудь, стало трудно дышать и, как всегда случалось с ней в моменты больших волнений, ноги предательски отказывались служить хозяйке. В висках зашумело, а голос Бестюкова чудесным образом отделился от хозяина и автономно бубнил где-то под высоким потолком…
Домой Иволгина возвращалась на институтской «Волге». В мутной пелене заплаканных глаз мелькали искаженные городские виды, и раненая птица уязвленного самолюбия агонизировала под тяжело поднимающейся грудью. «Мы понимаем, что в наше время родители за детей отвечают только до определенного возраста. К тому же, ваша невестка, так сказать, не совсем родной вам человек… Но, поймите, уважаемая Гертруда Яковлевна, чересчур много совпадений вокруг вашего семейства: сначала прошлогодняя история, в которой участвовал ваш сын, теперь – невестка, перешедшая на сторону идеологического противника…»
Там, в кабинете Бестюкова, она плохо понимала смысл велеречивых излияний режимника. Слишком внезапной и унизительной была обморочная слабость, слишком много людей стали свидетелями этой некрасивой и жалкой сцены. Ее авторитет в коллективе, который она создавала годами, рухнул в одночасье! Как может человек, в чьем доме гнездится измена родине, партии, всему советскому народу… Да при чем здесь эти высокие слова? Впервые в жизни Гертруда Яковлевна поняла: да, она может и умеет жалеть себя. Жалеть дурной бабьей жалостью, с вытьем в голос и с вырыванием волос. И это открытие пришло только сейчас, здесь, перед искривленными, завивающимися в жгуты колоннами и блестящим на летнем солнце куполом Исаакия Далматского. Почему жизнь так несправедлива к ней? Да, она потеряла контроль над сыном, но при чем тут его гражданские обязанности, при чем тут ее ответственность за его мысли, поведение, поступки? Он взрослый и самостоятельный человек, так в чем ее вина? Неужели ее удел – все оставшееся время жизни провести с этим грузом вины за несовершенное, наблюдая за тем, как чужие люди присваивают плоды труда всей ее жизни? «Мы не можем и дальше доверять сохранение важной для безопасности государства информации человеку, ближнее окружение которого так ненадежно. Заметьте, уважаемая Гертруда Яковлевна, мы не обвиняем вас, мы просто объясняем, почему…» Это безликое бестюковское «мы» просто сводило с ума.
Нет! Никогда она не даст совершиться столь чудовищной несправедливости! Никогда! Не она, а сын, предавший ее доверие, пойдет и сделает, что заслужил и должен: возьмет всю вину и ответственность на себя! Только так! Умели подличать и гадить, пусть умеют и отвечать… Чтобы какая-то деревенская потаскуха, походя махнув своим грязным подолом, вдребезги разнесла хрустальную и прозрачную чистоту ее мира?! Этого не будет! Она не желает больше знать ни его, ни этой таежной сучки, ни их детеныша…
И пусть не грозится Волковское кладбище своими прыгающими крестами и съежившейся оградкой – ее не запугаешь, она все решила! И быть того не может, чтобы сын ничего не знал о планах своей ненаглядной женушки! А может быть, это был их совместный план? Ведь тогда, с Марковым и англичанкой, она была в курсе всех дел… Да, только так – он все знал! Знал и вместе с ней обманывал!
Вадим читал толстенный том Манновских хроник короля Генриха IV. Верочка первый раз за последние дни смогла уснуть глубоко и спокойно, но он, нет-нет, да посматривал на спящую Верочку озабоченным тревожным взглядом. Он машинально отметил, что вернувшаяся с работы мать слишком сильно хлопнула дверью. Из комнаты, которую занимали Иволгины-старшие, донеслись странные звуки: приглушенные всхлипывания, скрип мебельных створок, небрежно сдвигаемых кресел. Домовой отложил книгу и задумался. Странные звуки тем временем переместились в коридор и заполнили все квартирное пространство. «Похоже на экстренные сборы… Отпуск? Но почему меня никто не предупредил? Странно, тогда по какой причине плач? Что-нибудь случилось?» Верочка завозилась в кроватке, тихонько застонала. Иволгин аккуратно приблизился к постельке ребенка и совсем уже было занес руку, чтобы поправить сбившееся одеяльце, как в коридоре раздался оглушительный грохот. Головка дочери беспокойно метнулась на маленькой подушке, и Вадим замер. «Неужели разбудит? Взрослый человек, ученый… Ладно, лучше один раз увидеть». На цыпочках, болезненно морщась при каждом скрипе половиц, он вышел из комнаты.
