Мария Мусина - Заклятые подруги
— Таня, — тихо окликнул Кудряшов.
Женщина испуганно заозиралась, задвигалась напряженно, остановила тяжелый взгляд на лице незнакомца.
— Вы меня не бойтесь. Я ничего плохого вам не сделаю.
Женщина, внимательно вслушиваясь в звук его голоса, с собачьей надеждой посмотрела Кудряшову в глаза.
— Я пришел к вам, чтобы только спросить… Только спросить об Алевтине. Если не хотите — не отвечайте. Не надо. Попьем чаю, и я уйду.
Женщина молчала, вглядываясь в чайную глубину.
— Отчего же, — наконец сказала она, — спрашивайте. А лучше я сама вам расскажу. Мне есть что рассказать. Не верите? Не верите…
Она откинулась на спинку стула, вольготно положила ногу на ногу. Не смотрела на Кудряшова. Уставилась на темную жидкость, в которой отражался искоса падающий свет от щелки в завешенном старым тулупом окне.
— Я пришла работать в школу, мне сразу дали вести литературу в девятом классе. Мне было двадцать пять. Им — по пятнадцать. Они смешные были. И я тоже. Ночами стихи сочиняла и вздыхала на луну. И они вздыхали на луну и сочиняли стихи. Но я уже несчастней была, опытнее их — у меня уже была дочка, Верка. Я ее сразу после школы родила. Без мужа, от большой любви. Оставила у родителей, поехала в институт поступать. Поступила. А все впустую. Но тогда я не знала, что все впустую. Знала бы — сразу умерла бы. Подохла бы под забором еще тогда. Но как было знать? Как можно узнать, что все напрасно? Никак. Инстинкт самосохранения всегда шепчет: все будет хорошо, надейся на лучшее. И даже сейчас. Даже сейчас…
Окончила институт, пошла в школу работать. Они меня любили. Я заводная была, веселая и нестрогая. Силы были. Мальчишек в моем классе — всего девять. Остальные двадцать три — девчонки. А моя дочка все болела. Привезу ее от родителей, в сад походит неделю — и болеет. Я с ней сижу. А кто детей-то учить будет? Я ее опять к родителям везу. Там Верка в школу пошла. Она мне всегда чужая была. Не могла я ее любить. Чужая. Капризная. Вечно в лишае каком-то. Некрасивая. И писалась все время. Гадость. Какая это гадость, когда дети писаются! Я на эту дачу сменяла свою комнату в коммуналке. Не могу я, когда все писаются вокруг. Когда все вокруг рыбу жарят — не могу. Одна хочу быть. А он, его дразнили Робином. Да, Робином звали. Робин Гудом, справедливым и благородным. Я-то всегда замухрышкой была, но тогда еще был азарт шарфик под цвет туфель подбирать. Гм… Смешно. Старалась выглядеть. Зачем? Сколько сил на это потрачено. А-а…
Весна была. Солнышко грело. Он мне цветы дарил, поджидал, когда я из школы пойду, — провожал. На летних каникулах случилось. А в конце первого полугодия десятого класса его мамаша уже пришла мне морду царапать. Да, точно, не на летних каникулах, а в декабре она пришла.
Скандал. Из школы меня выгнали. По статье «За нарушение трудовой дисциплины». Вот мудаки! Не привыкать — пошла дворником работать. Потом в газету заметки писать стала. Взяли стажером. А Робин рос, рос. Да и вырос. Школу окончил. И мы поженились. Да. Ну и что? Тоже мне событие. Писатель. Творил. Но это фигня все. Я переживала, что из-за того, что он на мне женился, у него детей не будет. У меня-то была дочка, да. Мне во как хватало — за все про все. Допереживалась. Но это тоже была фигня. Главное — его талант. Творчество. Надо было ему пробиваться. Пробиваться трудно. Все места заняты. На подножке плацкарта только и остались свободные места. Ну и что, что Робин меня поколачивал? Поколачивал — не в этом дело. Худо-бедно, прожили с ним пятнадцать лет.
Он стал известным. А я все переживала, что у него детей нет, раз он со мной, старой, связался. Выкидыш за выкидышем. И такой токсикоз каждый раз — как будто каждая клеточка моя теплым противным молоком заполнена. Гадость. И выкидыши, выкидыши без конца. А я все говорю: нет, буду стараться. Как же так, у него из-за меня детей не будет, как же так…
Ну вот, наконец-то. Полгода на сохранении. Родила. Мне уже за сорок было. Но — родила, чтобы он не корил себя всю жизнь, что со старухой связался. Чтобы не корил. Ванечкой назвали. В честь отца Робина.
У него день рождения. Я готовлю что-то. Выписалась уже с ребенком. Кормящая мать. Готовлю гостям, ему. Малыш в комнате посапывает. Гости. У меня платье красивое такое. А он ее привел. Мы и раньше с ней были знакомы, даже дружили, можно сказать, подругами были. Но в тот день я сразу поняла: она в наш дом по-другому вошла, в другой роли, в другой ипостаси. Я сразу поняла: он привел именно ту, которая мою жизнь разрушит. У меня молоко наутро пропало. Я, конечно, боролась как могла. Все впустую. Он ушел к ней. Ушел и живет у нее. Она знаменитая. Богатая. Красивая. Да, конечно, она лучше меня. Я — с сыном. Зачем мне все это? Зачем я так старалась? Ушел и живет. Но я отомстила. Долго помнить будут — и он, и она. Да. Долго.
Дочка моя приехала. Красавица. Умница. Не писается уже. Двадцать лет. Верочка. Он заходит иногда. С сыном повидаться. Я сразу поняла, что он на Верку глаз положил. Сразу поняла. Смотрю, что будет. Приходит, с сыном сидит. Я ухожу. Он с Верочкой и с сыном остается. Святое — с сыном повидаться. Святое. Делаю вид, что не вижу ничего, не замечаю. Могу я не заметить? Умученная жизнью. Заботы! Как тут заметить? Вполне можно не заметить. У него все хорошо. У него другая женщина. Старая, такая же, как я. Любит он, чтобы, как мама, женщина у него была. Старая. Ну, может, чуть меня моложе. Старая все равно. Верочка моя молодая, шустрая. Я не замечаю ничего, не вижу. Но сюжет-то развивается. Ха! А я не замечаю. Не до этого мне, заботы. Могу я не заметить, в конце концов?
Года два не замечаю. Имею право! Верка раскололась: тошнить ее стало. «Мамочка, я беременна». Ха-ха-ха! Новость какую сообщила. Ну да. Я иду к ней, к той, с которой он живет. Вот какое дело, говорю, а сама плачу, плачу-то настоящими слезами, вот какое дело, какой кошмар. Что теперь будет? Как же теперь быть? А сама слезами заливаюсь горючими. Как быть-то теперь? Она, вижу, в шоке. Он, вижу, бледный. Я на него с кулаками набрасываюсь: мне жизнь испортил, теперь дочери моей портишь? К сыну он ходил! А я думаю, что это он к сыну-то зачастил?! А? Вот какой заботливый папаша, вот какой, вот какой… Она в истерике катается. А ты думала — победительница! А ты думала — любовь! Вот тебе — любовь! Победительница! Смешно!
Никогда в жизни мне так смешно не было. Верка молодая. У нее еще все впереди. Она аборт сделала, да и услала я ее обратно к родителям моим. От греха. Москва — город большой, соблазнов много. Нехорошо девушке тут быть. Всякое случиться может. А потом Ванечку следом отправила. Пусть там будет. Дедушка с бабушкой старенькие? Ничего. Не доглядят? А, тоже ничего страшного. Бог дал, Бог взял. Вот так-то.
Но я отомстила. Да. Месть! Что мне еще остается, кроме мести? У меня ничего нет больше. И у нее теперь ничего нет. Это же надо так облажаться, ей-то. «Любовь!» А вот тебе любовь. Выкуси-ка.
Оксана Николаевна Сафьянова была крайне недовольна причиненным ей беспокойством. Можно сказать, сурова она была. Без обычного для посетителей этого места деликатно-вежливого стука и тем более без долгого шуршания и топтания в коридоре открыла дверь кабинета Воротова и вошла.
У Оксаны Сафьяновой было странное лицо. При всей решительности и даже наглости общего посыла глаза располагались домиком и оттого казались просящими, заискивающими и глубоко несчастными. Оксана употребляла хну, узнав когда-то, что это полезно для укрепления волос, и рыжий оттенок ее прически взывал к и без того желтоватой коже. Эта женщина казалась старше своих лет. Она была хорошо и дорого, что называется, упакована, но дорогие вещи сидели на ней, как чужие, не признавая ее за хозяйку. Лицо было слегка опухшим. Вообще вид у Сафьяновой был, прямо скажем, нездоровый.
— Пожалуйста, располагайтесь. Вы больны? Можете давать показания?
Сафьянова долго оценивала пейзаж за окном. Как будто вспомнив о сути визита, примостилась наконец на стуле, держа сумочку на коленях.
— Нет, у меня просто насморк. Аллергический. Хронический, — произнесла она с глубоким прононсом и громко высморкалась.
— Вам, Оксана Николаевна, вероятно, известен повод нашей встречи?
— Да, муж говорил.
«Что, собственно, говорил муж?» — подумал Воротов.
— Тогда я слушаю вас.
Сафьянова помолчала немного, все так же повернув шею в сторону окна, избегая встречаться глазами со следователем.
— Я очень плохо знала Алевтину Григорьевну и вряд ли смогу быть вам полезной.
— И все-таки.
— Меня познакомила с Алевтиной Григорьевной моя знакомая, Катя Померанцева. Просто так познакомила, как с интересной, немножко скандальной личностью. По-моему, года два назад, точно не помню. Я бывала несколько раз у Алевтины Григорьевны в гостях, несколько раз мы встречались на людях. Но я не была ее закадычной подругой.
Тут Сафьянова впервые взглянула прямо на Воротова. Игорь мог поклясться, что в ее красных глазах, заслонив тяжелую напряженность, заплясала ненависть.
