Екатерина Лесина - Готический ангел
Шумский покачал головой.
– Жаль. Очень жаль-с…
Он пятился к выходу, медленно, неуверенно, точно не решив еще, нужно уходить либо все же остаться, приглядеть за Прасковьей. А та, стоило закрыться двери, возмущенно выпрямилась, пнула ящик и, швырнув изрядно запыленную уже ветошь, зашептала:
– Видели? Экий бесстыжий! Вчера-то по дому прошелся, всюду нос любопытный сунул и все выспрашивал, что хранится, где хранится… и тож поначалу ласковый, вежливый, склизкий, что твой угорь. А вот посмелеет и рыло свое покажет, как оно есть. И Катерина один в один, даром что в юбке-то… и не сама она повесилася, вот вам крест, не сама!
– Неужто? Расскажите. Да присаживайтесь, Прасковья Аникеевна…
И Прасковья, мигом подрастерявши гневливость, зарделась, засмущалась, пригладила руками растрепавшиеся волосы и, сев на самый краешек стула, заговорила:
– Это зимой случилось-то, аккурат тогда, как Наталья Григорьевна, почитай, совсем выздоровели-то… или нет, по порядку если, то про Ольховского сказать надобно, потому как сначала он Наталью Григорьевну навещать начал, а потом она уже и выздоровела…
Сергей появился за два дня до Рождества. В доме готовились, я не выходила – тогда я еще не вставала с постели, хотя и чувствовала себя почти здоровой, даже к слабости как-то привыкла.
Ну да речь не о том. Вечер был, холодный, зыбкий, разделенный надвое черным оконным стеклом. По одну его сторону ночь и буря, по другую – печное тепло да дрожанье свечей, белое тонкое белье, брошенные Катериной пяльцы да книга, тяжелая, неудобная, но интересная, оттого читаю, положивши на колени.
Пытаюсь читать, пытаюсь отгонять непрошеные мысли о том, что Катерина сильно изменилась, и Савелий тоже, что он почти не навещает меня, а если и появляется, то ненадолго.
Сергей вошел без стука, притворил за собой дверь и, подойдя к самой кровати, сказал:
– Добрый вечер.
– Здравствуй. – Увидев его, я испугалась. Обрадовалась. И стыдно стало, и обидно, и все сразу.
– Она говорит, ты подурнела. Врет. Ты красивая, всегда была красивою и теперь тоже… прости. – Он вдруг стал на колени. Господи, что он делает? Здесь, в доме? Откуда взялся? И почему молчу, не отвечу, не прогоню прочь? Я одна, неприбрана, не готова к визиту… неприлично.
Непристойно.
Одиноко.
– Прости. – Сергей накрыл мою руку ладонью. Горячая, он всегда горячим был, и то письмо сгоряча написал. – Я знаю, что права не имею просить… но прости. Жить не могу без тебя ни секунды, ни вздоха, вот тут болит.
Он коснулся рукою сердца.
– Страшно болит, я ехал, думал – украду, увезу, даже если не согласна, увезу, а у тебя ребенок. От него ребенок. – Сергей вдруг сжал руку, причиняя боль, но тут же отпустил, коснулся губами пальцев – Господи, а войдет кто? Стыд-то какой. – Я бы его убил. А она сказала – ты любишь. Неужели любишь? Его? Он же… он никакой ведь.
– Уходи, – я вырвала-таки руку. – Пожалуйста, уходи. Не знаю, как ты здесь очутился…
– Работаю. Нанялся к нему, специально чтоб с тобою рядом быть… Помогли. Я ведь талантливый, это твой муж так считает. А сначала брать не хотел, если б не рекомендации, точно не взял бы.
– Когда?
– С Катериной твоею вместе. – Сергей поднялся с пола, отряхнул колени и стал, на изголовье кровати опершись. – Так что я в доме уже давно. Приглядываюсь. Слушаю, что люди говорят… тебе бы послушать тоже. Хотя ты ж сплетен не любишь, а зря, Наташа, зря… иногда нужно видеть не только то, что хочется, но и то, чего совсем не хочется.
Ольховский прибыл с Катериной? Значит… значит, он в доме уже с месяц? И даже больше? Я пыталась сосчитать, но от растерянности не выходило. Но почему только сейчас объявился? Почему другие молчали? Хотя со мной никогда никто не спешил разговаривать.
– Не хотел тебя тревожить, – ответил Сергей. – Поговаривали, что ты совсем слаба, поэтому и держат взаперти.
– Поверил?
– Я – нет. Катерина… знаешь, где сейчас Катерина? С ним! С мужем твоим, которого ты, глупая, любишь!
– Уходи! Пожалуйста! – Закрыть уши и не слушать. Он лжет, не со зла – он не ведает, насколько больно мне от этой лжи.
– Послушай, хоть раз меня послушай. – Сергей сел рядом и глянул в глаза, до чего же страшный, до чего же злой у него взгляд. – Катерина сейчас играет с твоим мужем в шахматы… ты ведь не умеешь, верно? А после пойдут в ту, дальнюю комнату, где клавесин стоит, она за инструмент, пальчиками по клавишам дзынь-дзынь-дзынь, он же любезно ноты перелистывать будет…
– Замолчи! Уходи!
– Ты им не нужна, Наташа, ты им мешаешь, – тихо добавил Ольховский. – И я боюсь, за тебя боюсь, глупая моя. Любимая моя… больно, любить всегда больно… но кому-то надо. Я ведь люблю тебя. Прости. И за то, что понял слишком поздно.
Он ушел.
– Это ведь неправда? – спрашиваю не то у себя, не то у ангела, который непривычно тускл и холоден, будто не из сердолика, а изо льда крашеного сделан. Ангел молчит, а я… я прислушиваюсь к буре за окном, к дому, к тишине. Я думаю о том, что из сказанного Ольховским ложь, а что – правда.
Простить его? Почему бы и нет, он безразличен мне, скорее уж пугает своей неприличной и неуместной страстью.
– Как, вы еще не спите? – Катерина заглянула в комнату и делано удивилась. Какая же она лживая. И какая красивая, я никогда такой не была, даже прежде, до болезни, а уж теперь и вовсе. – Вам вредно столько читать. Да и время позднее, отдыхать надобно.
Книгу она переложила на кресло, а свечи забрала вместе с тяжелым трехрогим канделябром, за который ухватилась обеими руками, и, выйдя из комнаты, притворила за собой дверь. Вот и все, снова тишина, снова темнота, как в первые дни.
Рождество. Утро солнечное, ясное, будто целиком сотканное из тонких солнечных лучей. Внезапная оттепель очистила оконные стекла, и дом, наполняясь светом, оживал. Исчезла былая тревожность, сменившись беспричинною хмельною радостью, которой хотелось поделиться со всеми. С Прасковьей, непривычно улыбчивой, оттого красивой, с Олеженькиной нянькой Василиной, веселой и красной с мороза, с Катериной, с Савелием, с Ольховским… Все вокруг было таким настоящим, правильным, удивительным.
И ангел на подоконнике таял куском розового солнца.
– Савелий Дмитриевич послали. – Прасковья осторожно поставила на кровать коробку, круглую, высокую, завязанную широкой лентой. – Просили вас примерить…
Платье, мерцающая тафта, темно-синяя, как зимние сумерки, и крохотные камни, будто звезды… белый мех, ласковый и нежный. Нитка жемчуга, выскользнув из рук, исчезла в складках ткани.
– Ладное, – оценила наряд Прасковья. – Из Петербурху выписывали…
Она помогла одеться, Катерина куда-то исчезла, но сегодня ее отсутствие меня совершенно не волновало. Прасковьины руки пусть и грубоваты, но умелы, короткие пальцы ловко управлялись с крохотными пуговками, разглаживали складки, расправляли хрупкое кружево.
Ботинки шнуровала тоже Прасковья, и коротко остриженные, непослушные волосы расчесывала, и крепила шпильками платок из тончайшей дымки, расшитой по краю серебром, громко сетуя, что хорошо-то не выйдет, что больно ткань скользучая и всенепременно на голове не удержится. Но и привычное ворчание ее не было злым.
Закончив работу, Прасковья вздохнула:
– Ох, Наталья Григорьевна, красавица! Королевна!
Если я была королевной, то Катерина – королевой, в атласном, строгих и прямых линий платье глубокого багряного цвета, который подчеркивал белизну кожи и черноту волос. И держалась по-королевски, с достоинством и даже, как мне почудилось, несколько высокомерно.
Я же как никогда остро ощутила собственную ущербность и беспомощность. В зал спуститься помог Осип, и Василина, принесшая Олеженьку, хлопотливо, шумно пыталась опекать и его, и меня, а Савелий холодно поинтересовался, не утомительно ли мне присутствовать.
Утомительно. Голова кружится, того и гляди мигрень проснется, и хрустальный кубок с каплею вина неподъемно тяжел, и платье тоже, и ожерелье… и разговоры за столом тягостны. Не понимаю ничего, слова знакомы, понятны, а смысл ускользает, будто скрыто за ним нечто тайное, не дозволенное мне. Когда же Василину с Олеженькой отпустили, стало и вовсе нехорошо.
Рождество. Сегодня Светлый День, в котором нет места обидам, и я пыталась радоваться и празднику, и высоченной, в потолок, ели, убранной стеклянными ангелами, лентами и тонкими, завернутыми в разноцветную папиросную бумагу свечами.
