Анна и Сергей Литвиновы - Сердце бога
На поминках говорили о том, каким отец был умным, ярким, разносторонним, талантливым. Рассказывали истории, в которых он представал находчивым и креативным умницей (а я ни о чем подобном не знала!). Выступал, кстати, бывший главред газеты, где работали отец и мать, товарищ Знаменов – тот самый, что гнобил ее за чрезмерный интерес к судьбе бабки и в конце концов уволил. Был он маленький, старенький, лысенький, но держался уверенно и говорил округло. Потом, когда все вышли из-за стола курить, я набралась наглости и подошла к нему. Спросила, почему он мешал матери заниматься расследованием смерти Жанны Спесивцевой. «Не понимаю, о чем речь», – сказал он и надменно отвернулся. Я была столь же упорной, как бабка или маманя, и громко напомнила ему детали: пятьдесят девятый год, квартира, Кутузовский, убийство. Восемьдесят восьмой, мама, Кутузовский, Вилен… «Представления не имею, о чем вы», – бросил он и удрал, кинулся к коляске вдовы – выказывать соболезнования.
Вот какую вереницу воспоминаний вызвал у меня переезд из М. в мою московскую квартиру. Да, богатая я получилась наследница – однако отдала бы все, что у меня имелось, лишь бы они – мама, отец, прабабка с пратеткой – подольше от меня не уходили. Только сейчас я поняла со всей остротой, насколько же мне их не хватает. Не стало тех людей, которые любили меня ни за что, просто так. Просто за то, что я есть. Я понимала, что выйду замуж – за своего Ярослава (а может, кто другой подвернется) – и буду делать все, чтоб супруг меня любил. Однако все равно он станет любить меня за что-то – за приготовленный обед, за внимание к его проблемам, за ночь страсти, за… за… А чистой, бескорыстной любви мне теперь предстоит ожидать только от будущих детей – и то, ох, насколько она недолговечна, эта детская любовь…
Квартиру мне Шербинский подарил не абы какую, а со свежим ремонтом и мебелью. Ничего сверхъестественного, но хорошая техника и сантехника, веселенькие обои, кровать и шкаф из натурального дерева. Окна выходили вовнутрь двора-колодца, откуда поднимались ароматы восточной кухни (на первом этаже сталинского дома действовало японское кафе). Я подключила холодильник, поставила в него йогурт, кефир и диетическую колу, купленные в магазинчике на углу. Встречи с ветераном Пайчадзе и с поэтом Рыжовым предстояли мне только завтра. Сегодня у меня свободное время, и надо использовать его, чтобы пробежаться по магазинам. Москва, конечно, не Лондон, не Берлин и не Париж, и выбор здесь у́же, а цены выше. Но в нашем М. с обновками дела обстоят еще хуже, поэтому всякий выезд в столицу империи я старалась использовать для шопинга. На кухне я перекусила (купленным в магазине на углу) сэндвичем. Чтоб не скучно было, послушала песни Радия Рыжова, скачанные вчера с сайта на телефон. Песни мне неожиданно понравились.
Отдыхает за окном
Осень загорелая…
Много верст она прошла,
И мы прошли за ней.
Целый день мечусь как зверь,
Ничего не делая –
Осень, поздний твой огонь
Ада пострашней.
Ох, скорей бы это все
Замело-завьюжило!
Иль скорей бы дождь заладил –
Злой, наискосок!
Мне напомнил твой огонь,
Как сквозь небо южное
Смотрит месяц золотой
На золотой песок…[20]
Вот ведь странно: мне даже захотелось повидаться с тем, кто это придумал…
…Что я и сделала назавтра. Только сперва поехала на условленное рандеву с другим старичком – Георгием Михайловичем Пайчадзе из совета ветеранов авиамоторостроительного завода. Когда я бываю в столице, стараюсь не передвигаться на наземном транспорте. Дело не только в экономии денег, но и в сбережении времени. Полагаюсь на метро – и собственные ноги! Я доехала от «Рижской» до «Курской», а потом дошагала переулками и дворами до набережной Яузы. Навигатор заботливо вел меня.
Конструкторское бюро (и музей при нем) располагалось в величественном здании постройки пятидесятых годов. Я подумала: как много (и хорошо) тогда строили! Я в своем М. живу в сталинском доме, и московская моя квартира – родом из тех времен. Тогда закладывали краеугольные камни всех космических успехов. И делали свои, неплохие для тех времен, автомобили и самолеты. И величественное метро строили. Может, тогда и впрямь был для России золотой век? Великая эпоха?
Старик Пайчадзе ждал меня на проходной. Музейная дама не обманула, был он живой и статный, только седой как лунь и с густыми седыми бровями. Пропуск для меня оказался приготовлен. Вдохновленный тем, что хоть какое-то массмедиа проявило интерес к ветеранам любимого предприятия, он довольно быстро – я едва поспевала – промчал меня по коридорам учреждения. Вряд ли завод и проектное бюро переживали сейчас счастливые времена, потому что в коридорах мы пробежали мимо изрядного количества вывесок различных туристических и рекламных агентств и торговых фирм. Наконец, старичок втолкнул меня в большое двусветное помещение музея. Оно было уставлено макетами разнообразных воздушных судов, военных и гражданских, а по стенам увешано бесчисленными фотографиями. «История нашего предприятия, – торжественно и громко (явно проблемы со слухом) провозгласил Георгий Михайлович, – уходит своими корнями в дореволюционную Россию!» И – началось! Пайчадзе обрушил на меня груды информации. Сыпал названиями моторов. Объяснял, чем они отличаются и как совершенствуются. Рассказывал, на какие марки воздушных судов, военных и мирных, устанавливаются. Какую роль сыграли в победе в Великой Отечественной войне и в сдерживании вероятного противника во времена войны холодной. Очень скоро я потеряла нить, но боялась прервать – очень уж окрыленным и вдохновленным выглядел товарищ, как бы не обиделся.
– Простите, – наконец решилась я, – а что Старостин Федор Кузьмич? Я ведь о нем собираюсь писать.
Седовласый на мгновенье сбился, но парировал:
– Федор Кузьмич Старостин являлся на нашем предприятии одним из видных организаторов производства. Будучи освобожденным секретарем партийного бюро (на правах райкома), он осуществлял руководство коллективом в течение долгого периода времени, более двадцати лет. Его вклад в общие успехи того периода трудно переоценить! – А затем, словно старый робот, вновь съехал на былую программу: моторы, разработки, поставки, самолеты. Старческая ригидность – так это называлось. (Это слово я узнала еще лет в четырнадцать, во времена моей подростковой борьбы с прабабкой Лизаветой и пратеткой Фросей.)
Краем своего склеротического мозга он, вероятно, все же понимал, что меня интересует совсем другое, однако пока не выговорил запланированное, не остановился. «И все-таки расскажите мне о Старостине», – пропищала я. Пайчадзе свирепо зыркнул из-под огромных седых бровей и потащил меня к одному из стендов. Там имелась фотография мощного старикана в гражданском пиджаке, но с орденскими планками. Лицо у него, что называется, было волевое – как у советского артиста Михаила Ульянова в роли председателя колхоза. Мой добровольный экскурсовод повторил пассаж о Федоре Кузьмиче как о видном организаторе производства.
«Скажите, – попросила я, невольно входя в роль журналистки, – а вы можете рассказать о нем что-то живое? Яркое?» Старикан лишь на секунду задумался, а затем, видимо, с легкостью переключился на новую программу и вывалил на меня целый ворох воспоминаний о секретаре парткома (на правах райкома). Все они оказались похожи друг на друга как две капли воды. Например. На предприятии не удавалось наладить выпуск нового изделия, подводили смежники. Или – было трудно с детскими садами. Или с жильем для молодых специалистов. Или с постройкой загородной базы отдыха. И тогда Федор Кузьмич говорил: «Я дойду до самого…!» – тут называлась фамилия из прошлого, которую я вроде бы слышала, но которая мне ничего не говорила: «До самого Устинова… Самого Промыслова… Самого Косыгина… – и как финал-апофеоз: – Самого Брежнева…» Всякий раз парторгу Старостину удавалось настоять на своем, и заканчивался каждый эпизод его эпоса одинаково: все налаживалось, смежники переставали подводить, детские сады, базы отдыха и общежития возводились бравыми темпами.
«А о его военной биографии вы не расскажете? Ведь Федор Кузьмич, насколько я знаю, был генерал-полковником в отставке?» – прорвалась я, когда эпизоды жития Старостина окончились.
– В военные годы, – торжественно провозгласил Пайчадзе, – Федор Кузьмич был полковником, а затем генералом военной контрразведки СМЕРШ. А потом служил в органах. Поэтому за такого рода информацией вам следует обратиться в соответствующие инстанции с официальным запросом. – Слова «органы» и «инстанции» он произнес, торжественно и благоговейно понизив голос. «Ну, ни в какие инстанции я обращаться не буду», – чуть не брякнула я, но вовремя схватила себя за язычок. Вместо этого осведомилась:
