Александр Красницкий - Воскресшая душа
– Я ни при чем тут, – смутилась девушка, – жених у меня есть… так навестить пришел… про свои дела рассуждали.
– Знаю я, про какие такие свои дела!…
Марич еще раз погрозил ей и быстро пошел вниз по лестнице.
Пока он говорил с Настей, голос его был шутлив, а лицо беззаботно смеялось, но, едва лишь он остался один, голова его поникла, а на глазах выступили слезы.
– Барин! – откуда ни возьмись, появился Афонька Дмитриев, когда Марич пошел к дому, где была его квартира.
– Что тебе? – не сразу узнал парня Владимир Васильевич.
– К вашей милости! Я от графини к вам бегал звать вас к ней… графининой горничной Настасьи жених я.
– А-а… Что же тебе нужно?
– Дельце есть. Тут один господин по поводу всех этих дел с вами поговорить желает.
– Какой господин? По поводу каких всех дел?
– Да вот они сами подходят; я ведь, собственно, подзадержать вашу милость должен был, – и он протянул руку, указывая назад, и повторил: – Вот они, господин-то!
Марич обернулся и узнал в подходившем к нему человеке Кобылкина.
– Мы друг друга прекрасно знаем, – с легким смехом проговорил тот, подходя, – да только за глаза… Вот я и думаю, отчего бы не познакомиться, особенно ввиду некоторых обстоятельств? Узнали меня?
– Узнал, – глухо ответил Марич.
– Вот и прекрасно. Домой идете или еще куда? Так я с вами пройду… Афонюшка, иди за нами, только поодаль, и помни, что любопытство – грех смертный… Идемте, добрейший господин Марич!
Владимир Васильевич собрал весь запас силы воли. Инстинкт подталкивал его бежать от этого страшного человека, но разум говорил, что это бегство бесполезно, что от Кобылкина теперь никуда не убежишь, а, напротив, только себе повредить можешь.
Поборов страх, Марич довольно спокойно пошел рядом с Мефодием Кирилловичем.
– А ловко вы меня тогда, – начал тот разговор.
– Это когда „тогда“? – хмуро спросил Марич. – На поезде, что ли?
– Вот-вот! – залился радостным смехом Кобылкин. – Я войти в вагон не успел, как маску с хлороформом на лицо – и готов… Я, знаете, нисколько за это не сержусь…
– Еще бы вам сердиться. На войне, как на войне.
– Святая истина. На войне, как на войне. А вот что же мы теперь будем делать?
– Вот уж этого я совершенно не знаю, что вы будете делать.
– Да я не про себя, а мы – в совокупности: это с одной стороны – я, с другой – вы, Куделинский да эта Шульц… Знаете, что я вам скажу? Куделинский ваш смел до дерзости, преступен до мозга костей, а в атаманы все-таки не годится. Он слишком высоко парит, слишком далеко смотрит, а того, что у себя под ногами, не замечает. Ведь вся прекрасно задуманная охота за нейгофскими миллионами рухнула на полпути и вместо богатства привела вас всех к каторге!
– Вот и я то же самое говорю, – невольно вырвалось у Марича.
– Это доказывает, что вы обладаете правильным взглядом на вещи. Куделинский испортил вам все дело, увлекшись возможностью сразу избавиться и от меня, и от Квеля, которого он побаивался. Он столкнул последнего с поезда в тот момент, когда Квель кончал со мной. И что же вышло: Куделинский спас меня.
– Кстати, – перебил его Марич, – я слышал обо всем этом и хочу вас просить… Не можете ли вы мне устроить свидание с Квелем?
– М-м… Нет, при всем желании не могу.
– Отчего? Ведь Квель жив.
– Есть тут одна причина… Я не могу вам ее сказать, но, уверяю вас, если бы этой причины не существовало, я с удовольствием исполнил бы вашу просьбу. Итак, вернемся к прежней теме. Вы сказали, что и сами думаете, что всеми неудачами и проистекающими из них печальными для вас последствиями вы обязаны только Куделинскому.
– Да, – согласился Марич.
– Теперь я вот что вам скажу. Ваш пылкий атаман воображает, что для вас еще не все кончено… Он прямо мне сказал, что будет продолжать борьбу. Стало быть, он задумал что-то новое. Что – этого я, к сожалению, не знаю. Может быть, вы знаете? Но ведь вы, конечно, не скажете мне, в чем тут дело?
– Конечно, не скажу.
– И не говорите, молчите, храните про себя, – вдруг обрадовался Кобылкин. – Но только вот что: неужели же вы после того, как убедились в полнейшей неспособности вашего атамана руководить вами, будете еще следовать за ним?
– Это мое дело, – буркнул Марич.
– Ваше-то ваше, но к чему же стараться без толку? К чему риск без надежды на выигрыш?… Карты в руках опытного игрока… Слушайте, господин Марич, мне вас жаль. Жаль мне и эту несчастную Шульц. Вы оба стоите на краю бездны; одно движение – и вы сверзитесь в нее. Вы – человек безвольный, но неплохой. Шульц молода. Крови Козодоева ни на вас, ни на ней нет; она целиком падает на Куделинского, задумавшего преступление, и на Квеля, зверски выполнившего его. Вы видите, я знаю все подробности. Да и мудрено мне их не знать, когда я не один раз беседовал с Квелем. Теперь вы спросите, что значит это мое сожаление? Его я высказал по-человечески, я клоню вот куда. Пощады вам быть не может. Через шесть дней вы трое будете арестованы. Так пока есть время, отстранитесь от Куделинского, не идите дальше по роковому пути. Борьба бесполезна, так как ваша игра проиграна и свечи погашены. Вы, сами того не замечая, проговорились мне, что у Куделинского есть планы дальнейшей борьбы и эти планы вам известны. Вы можете расстроить эти планы. Лучше понести малую кару, чем увеличить ее новыми грехами… Что вы скажете?
– Мы пришли, – ответил Марич, останавливаясь.
– Напрашиваться к вам в гости я не стану, а о нашем разговоре вы серьезно подумайте.
– Один вопрос, раз вы меня удостаиваете своей откровенности: Нейгоф жив?
– Кто его знает? – пожал плечами Мефодий Кириллович. – Я знаю только одно: могила его пуста, а жив он или нет – мне неизвестно.
– Тогда прощайте, – кивнул Кобылкину Марич и неторопливо пошел в ворота.
Мефодий Кириллович глядел ему вслед и, качая головой, шептал:
– Что-то будет? Как будто мне удалось натравить барана на волка, а что из этого выйдет – скоро увидим.
– Куда теперь, Мефодий Кириллович? – подошел к нему Дмитриев.
– Домой, Афонюшка, домой. Хоть ты и проболтался своей Насте, о чем не следовало, а все-таки ты у меня молодец… Домой я пойду, благо дело сделано, можно и отдохнуть… А ты, если хочешь, к невесте своей отправляйся… Может быть, там что новенькое будет…
XXXIX
Однако „новенького“ ничего не вышло.
Кобылкин и в том доме, где нанята была для Нейгофов после их свадьбы квартира, имел небольшое помещение, удобное для наблюдений за квартирой графини. Туда он и отправился, расставшись с Маричем; туда же попозднее вернулся и Дмитриев.
– Ну, что, Афоня? – встретил его Кобылкин. – Какие там дела?…
– Тихо, Мефодий Кириллович, – ответил Дмитриев. – Лежит барыня и горькими слезами разливается.
– Проняло ее, значит. Небось, Настю твою расспрашивала?
– Ни словечка не спросила, только плачет!
– А Куделинского этого не было?
– Никак нет. Ежели явится, Настасья прибежит уведомить…
– Так, так. Ох, грехи, грехи человеческие, – вздохнул Мефодий Кириллович. – Что-то будет, как-то все эти узлы развяжутся.
– А так развяжутся, – вставил свое слово Афанасий, – что награду вы большую, Мефодий Кириллович, получите.
– Молчи ты, парень, лучше! – рассердился Кобылкин. – Никакой я награды не получу, и ничего мне не надо. Разве я из-за этого труды принял? Достаточно я уже награжден был за свою службу… Теперь моя награда на небесах… Там она, если я только стою ее, а на земле мне ничего не надо… Да и за что награждать- то? Разве я – не слепое орудие другой, великой и высочайшей воли? Я – слабый, жалкий, беспомощный человек, только и всего. Так-то, Афонюшка, попомни это… А теперь мои старые кости отдыха просят: прилягу я, а ты, ежели что, сейчас же разбуди меня.
Будить Мефодия Кирилловича не пришлось; он проснулся лишь на другое утро, когда позвонил почтальон.
– Два письма вам, – объявил Афанасий, подавая Кобылкину конверты.
– От кого это? Почерк-то на обоих незнакомый, – говорил по привычке сам с собой Мефодий Кириллович, открывая письма. – Ба-ба-ба, господин Марич мне пишет. Интересно: „Вы правы – от Куделинского необходимо отстраниться, что я и сделаю. Как? Это – мое дело…“ Что ж, это благоразумно, посмотрим, как баран волка скушает… А суда-то им не избежать… Вот разве эта Шульц, если этих двух не будет, увернется… А это от кого? – вскрыл Кобылкин второе письмо. – Барановский, Барановский… Кто это? Ах, да: Анфим Гаврилович, „дикий доктор“ из той больницы, где тогда Нейгоф лежал. Славный парень! Просит зайти к нему на квартиру, и непременно послезавтра… Что же, можно. Завтра-то и попригляжу за моими голубчиками. Ведь глаза с них спустить нельзя, а послезавтра как-нибудь вырвусь, а там и конец… Срок минует, нужно будет к моему приятелю-следователю завернуть, поговорить с ним… То-то удивится. Столько времени не виделись…
