Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы
К черту!
Он вернулся в комнату и сел в кресло напротив Симы.
За эти полчаса она даже не изменила позы. С некоторым недоумением она разглядывала лежащий на столе листок со стихами. Что-то новое появилось в ее глазах. Может, она опять что-то вспоминала.
Глаза Симы погасли.
Она не вспомнила.
Воздай, о, Господи, зверю,
тоскующему в окне,
по той неизменной вере,
какую питает ко мне…
Он посмотрел на нее:
– Ты не помнишь?
Единственным занят делом —
быть рядом – мой брат меньшой,
доверившийся всем телом,
прижавшийся всей душой…
Она отрицательно покачала головой.
– Ты была здесь сегодня?
– Не помню.
– Чем ты вообще занималась сегодня?
– Не помню.
– Может, ходила в кино? Или провожала мужа?
Сима обрадовалась.
Ее глаза вспыхнули.
Она без раздумий ухватилась за спасительную нить. Она ходила в кино. Она уже лет пять не была в кино. Телевизор ей надоел. Она пошла в «Победу», мура какая-то. Душно. А потом… Ее голос сник. Потом у нее заболела голова. Когда муж уезжает, у нее всегда болит голова… А потом она просто гуляла. Ну да, гуляла… Ей понравилось. В сквере тихо… А в кино ей мешал проектор. Она сидела в заднем ряду. Проектор жужжит, он всегда мешает.
– Я ходила в кино, – утвердилась она в своей мысли.
Скажи она это вчера, Шурику бы и в голову не пришло сомневаться. Но сейчас его коробило от столь откровенной лжи.
– Зачем ты отпускаешь с ним сына?
Лицо Симы страдальчески искривилась:
– У меня болит голова.
– Дать тебе анальгин?
– Дать.
И вдруг улыбнулась, слишком быстро для того, чтобы улыбка была естественной:
– У тебя такой вид был позавчера в кафе…
И спросила:
– Ты хотел со мной поссориться?
Он покачал головой.
Он не хотел с ней ссориться.
Даже сейчас поссориться с нею хотел кто-то другой в нем, не он сам. Какое-то другое существо, которое, конечно, было им самим, но в то же время существовало от него как бы отдельно.
Он подумал: лучше бы она ушла…
И сразу вспомнил: внизу могут ждать Роальд и Ежов.
Вряд ли они там ждали, но он так подумал.
– Что ты смотрела в кино?
– В кино? В «Победе»?… Кажется, это… Ну… Я не помню названия… Какая-то мура… Опять кулек с леденцами…
Было видно, что она врет. Без хитрости, без лукавства, без особого вдохновения. Скорее, даже не врет, а произносит вслух первые пришедшие в голову слова. В них, собственно, и смысла не было. Так… Отсутствие противовеса, который хоть как-то уравновесил бы ложь.
– Почему бы тебе не завести еще одного ребенка? – спросил Шурик.
– От тебя?
Его передернуло.
– Ты понимаешь, о чем я говорю?
Она беспомощно ответила:
– Не знаю.
3
Зазвонил телефона.
Шурик облегченно вздохнул. Он боялся, что начнет орать на Симу. Ее беспомощность странным образом раздражала его. И еще он знал: чем больше она наврет, тем сложней будет во всем этом разобраться.
Он взял трубку.
Звонил Роальд.
– Хочешь, я зайду к тебе? – спросил Роальд.
– Не хочу, – сухо ответил Шурик и бросил трубку.
Выложив на тарелки сосиски, он принес из холодильника пару помидоров и огурец.
Есть не хотелось.
Он тянул пиво и смотрел, как Сима жадно ест. Так едят после голодовки, наверное.
Потом Сима подняла голову.
– Иногда мне кажется, – рассеянно сказала она, – что я несчастна. Знаю, что все не так, сама себе говорю – не так, а ощущение не проходит.
Шурик не выдержал. В нем все кипело:
– А с чего ты взяла, что должна быть счастливой? Кто тебе такое сказал? Доктор из консультации?
И заорал:
– Головой надо думать!
– Головой? – удивленно переспросила она.
Его крик сбивал ее, она никак не могла собраться.
– Зачем ты все время врешь! – он со стуком поставил стакан на стол. – Нельзя же все время врать. Почему тебе хотя бы раз не сказать правду? Мне! Хотя бы мне!
– Подожди, – сказала она. – Я не понимаю. Почему – тебе?
По ее глазам было видно: она действительно не понимает. Но Шурик уже не мог остановиться.
Могла бы не врать!.. Он задыхался… Кожа у меня шелковистая-шелковистая… Зачем тебе столько врать?… А сам задыхался от ледяного предчувствия – все! это все!.. Это же Париж, это совсем далекий Париж, он удаляется от Парижа, он уже никогда никогда не будет в Париже…
Он задыхался.
Париж, как всегда, находился на расстоянии вытянутой руки… Почему, черт побери, ты не думаешь головой?… Париж один, туристов миллионы… Шурик знал, чего он боится по-настоящему… У каждого свой Париж… Париж огромен, его хватит на всех… Он хотел зарыться в нее, спрятаться в этом загадочном, ускользающем от него Париже… Разве каждому не досталось своего Парижа?… Губы не стираются… Ты вообще говоришь правду?…
– Да, – растерянно ответила Сима и Шурик чуть не заплакал, так беспомощно это прозвучало.
Но остановиться не мог.
Он уже сам не понимал своих слов. Они были злыми. Он был уверен – другие до нее попросту не дойдут. Но почему должны были дойти эти?
Все же он заставил себя замолчать.
Сима сидела в той же позе – положив руки на стол. Потом подняла на него глаза. Ее взгляд странно потух, став темным и долгим. Она сумрачно и притягивающе разглядывала его, рукою медленно водя по столу.
Шурик остолбенел. Он не думал, что так захочет ее. Он слишком хорошо знал этот темный взгляд. Он знал, что сейчас будет. Она измучает его, и не даст ему ничего. Она все заберет себе. Он будет задыхаться, целуя ее, он будет умирать с нею, и все равно все достанется только ей.
– Можно, я разденусь? – спросила она шепотом.
И он ответил:
– Нет.
Она покраснела:
– Ты не так меня понял.
Шурик покачал головой.
Что значит не так? Он просто перестал ее понимать. Никогда прежде она не вела себя так странно. Может быть, подумал он, сегодня она пришла ко мне слишком рано. Может, она все еще находится в своеобразном трансе? Мало ли, что она отвечает на его вопросы… Может, это отвечает не она. Это что-то в ней, чего она сама боится. Она еще не отошла от своих прогулок в аллеях. В ее голове, наверное, все перепуталось.
Но она приходит в себя, решил он, иначе бы не захотела раздеться.
Прости всех…
Это Роальд ему советовал. А Роальду, конечно, Врач. Но я сейчас никого не могу простить. Даже себя. Я сам сейчас как в тумане.
– Ты любишь игрушки? – спросил он.
– Игрушки?
– Ну да. Разве я неясно спрашиваю? Обыкновенные игрушки. Детские.
Она пожала плечами:
– Как это – любить игрушки?
И вдруг сразу, быстро, с каким-то глубоко упрятанным, почти не читаемым подозрением спросила:
– Зачем тебе это?
– Я знаю одну квартиру. Там много игрушек.
– Там много детей? – спросила она уже с любопытством.
– Там нет детей, – ответил он хмуро. – Но там был ребенок.
– Был… – повторил он.
Сима не изменила позы. Но она подняла голову и с той же едва уловимой подозрительностью и тревогой спросила:
– Почему ты так говоришь?
– Потому, черт возьми, что, как ни крути, бороться с судьбой можно только двумя способами, – он повторял слова Роальда. – Можно спорить с нею, а можно от нее бежать.
– Я не понимаю…
– Ладно, помолчи. Я попробую объяснить, – сказал он почти спокойно. – Мне будет нелегко, но я попробую.
– Зачем?
– Я сказал – помолчи!
Сима смотрела на него в каком-то мучительном сомнении, но на глазах у нее не было слез. Наверное, она действительно не понимала.
Или мы все ошиблись… – подумал Шурик с коротким обжигающим облегчением.
Но облегчение тотчас ушло. Он знал: Роальд практически не ошибается.
Практически… В этом тоже была зацепка. Говорят же о человеке – практически здоров… Это, конечно, не гарантия, что такого человека не хватит удар при первых клонящихся к тому обстоятельствах…
– Послушай, – сказал он негромко. – Ты, наверное, слышала про эти дела с уводом детей. Какая-то женщина уводит чужих детей. Она, похоже, не причиняет им зла. Даже наоборот, она старается порадовать их, в меру своего понимания, конечно. Только ведь с детьми, как с любовью. Все не разрешенное приносит боль. Или вызывает лавину вранья. Или обдает человека дерьмом. То есть, в конечном счете, все равно приносит боль. Можно увести чужого ребенка, накупить ему игрушек, прокатить на карусели, угостить самым вкусным мороженым, и ребенок, конечно, будет смеяться, будет радоваться, будет благодарно хватать ручонками добрую тетю. Ребенок ведь не думает о том, что вокруг света не путешествуют на карусели. Поедая мороженое, он ведь не думает о потерявших его родителях, об их отчаянии. Ему это просто в голову не приходит. Добрая тетя угощает его сливочным или шоколадным мороженым. Откуда ему знать, что чужая доброта всегда кончается…
