Леонид Никитинский - Тайна совещательной комнаты
— Ну, доволен? — спросил Шкулев.
— Кое-что есть, — сказал Кузякин и спросил задумчиво: — А эти кассеты, которые они нам тогда притащили из МВД или из ФСБ, они где-то сохранились?
— Могли забрать, могут где-то и валяться, но теперь уж хрен найдешь, — пожал плечами Шкулев, — Если ты отцифровывал, может, что-то и в большом компьютере хранится. А для чего тебе? Тебе за это, Кузя, деньги, что ли, платят?
— Нет, я просто хочу понять, как там все было на самом деле, — сказал Кузякин, уступая место Наташе. — А там, я припоминаю, был еще след какого-то склада не то ФСБ, не то МВД где-то под Москвой, ты не помнишь?
— Нет, — сказал Шкулев.
— Я еще спрашивал, не стоит ли нам туда полезть, а ты сказал, что не надо, а надо скорее монтировать сюжет и давать в эфир, он кому-то был нужен, — настаивал Кузя, — Нам все-таки из МВД или из ФСБ скинули эти материалы? Там еще этот опер мне все рассказывал, а в кадр отказался сесть, у него волосики такие жиденькие, — он показал рукой, — и фамилия какая-то смешная, по городу какому-то. Смоленский? Нет, Смоленского я бы не забыл. Калужский? Тульский? Может, Тульский? — Он внимательно смотрел на шефа.
— Не помню, — резко сказал Шкулев, которому этот разговор, да еще в присутствии секретарши, переставал нравиться. В этот момент у него в кабинете зазвонил оставленный на столе мобильный. Он ушел в кабинет, притворив за собой дверь.
Понедельник, 3 июля, 17.00
Присяжный Климов пожал жене, уже не встававшей с койки, руку повыше локтя через халат молча, потому что говорить уже было не о чем. Она попрощалась с ним глазами, и он пошел между рядами коек, как слепой, вышел в коридор, спохватился и остановился возле кабинета врача, постучался, вошел, услышав короткое «да».
— А! — сказал врач в несвежем и не застегнутом по случаю жары халате поверх футболки. — Это вы… Садитесь, Анатолий… Простите, забыл.
— Петрович, — напомнил Климов. — Я в-вот… — Слесарь стал неловко запихивать врачу в карман халата деньги. — Если там л-ле-карства…
Врач достал деньги из кармана, расправил и с сомнением посмотрел на две купюры по пятьсот рублей. Тем не менее он несколько смягчился.
— Да что ж, лекарства… Лекарства — это, конечно, хорошо, можно протянуть. Умирает она, вы же видите, что ж сделаешь…
— Может быть, можно ее получше уст-троить? — с надеждой спросил Слесарь, — Чтоб хотя бы умерла п-п-по-челове-ве-вечески?
— За деньги все можно, — сказал врач, — Сами понимаете. Мне же тоже надо давать. Можно и отдельную палату с чистым бельем. Но у вас же денег нет?
— А сколько нужно?
— Много, — сказал врач, и Климов с тоской посмотрел в открытое окно, за которым цвела старая липа, и там, внутри, кто-то жужжал.
Понедельник, 3 июля, 18.00
Подполковник Тульский выпил водки из только что принесенного официантом графина и спросил у продолжавшего пить только пиво Зябликова:
— А что ему вообще надо, этому Журналисту? И как ты им вообще можешь верить после того, как они подставляли нас в Чечне?
— Ну, — осторожно начал Зябликов, видя, что его друга, хотя тот и хвастался, что его не забирает, уже основательно развезло, — может, они и ошибались. А может, это мы что-то не так поняли. Истина — она же, как гриб в лесу. Иногда думаешь, он хороший, а съешь и отравишься. А иногда и наоборот. Но все равно, если хочешь узнать правду, то ее надо пробовать на зуб, иначе никак.
— Это ты сам придумал или Журналист твой так говорит? — спросил Тульский, задумчиво наливая себе еще водки.
— Океанолог так говорит, — пояснил Зябликов, раскаиваясь, что взялся толковать об этом с подполковником, тем более уже пьяным.
Тульский выпил и неприятно, делано захохотал.
— Чего? Он, наверное, Аристотеля начитался. Знаешь, как Аристотель Платону говорил, мне полковник из ФСБ рассказывал? Ты, говорит, Платон, мне друг, а истины я все равно не знаю, ну и хрен с ней. Понял?
Он стал также намеренно некрасиво закусывать, поливая стол соусом.
— Возьмет твой Кузякин пять штук, две-то Шкулев, дружок его, себе спилит, и забудет он сразу про истину, Журналист. На первое время ему авось хватит, а там и вердикт. Вот и вся истина будет тебе как на ладони, Зяблик.
— Не возьмет, — с мрачной уверенностью сказал Майор.
— Как же не возьмет? Замажем? Мы же с тобой, Зябликов, не зря войну прошли, мы-то с тобой знаем, что нет никакой истины, есть только свои и чужие, друг или не друг, вот и все. И Бога тоже нет. Бог — это деньги. Возьмет он, все возьмут.
Зябликов молчал, но прятал глаза, как будто был не согласен.
— Нет Бога! — повысил голос Тульский, и какая-то девица из компании, успевшей за это время обосноваться за соседним столиком, испуганно покосилась на него. — Если бы он был, разве бы он допустил это все, что мы с тобой видели, Зябликов?
Майор помолчал; спорить ему не хотелось, но и не спорить тоже было нельзя.
— А может, это и не Бог, — сказал он наконец, — Может, это мы сами все сделали, а Бог тут и вообще ни при чем. Я еще так слышал.
— А… А ты все-таки выпей со мной, Зяблик. Ну выпей, я тебя прошу.
Тульский подвинул к нему свою рюмку, а себе налил в пустую пивную кружку.
— Вот так. За что пьем? Давай за друзей!
— За друзей можно, — подумав, сказал Майор и чокнулся. — А я вот еще за Бога выпью. Пусть он нам всем поможет, если еще не поздно.
Подполковник вылил в себя водку из пивной кружки, зажевал вялой веточкой петрушки и насупился, как будто даже протрезвел.
— Хорошо вам: у одних Бог есть, у других — деньги. Только у подполковника Тульского ничего нет. Только друзья. Но друзей много. Разных. А мы с тобой сейчас следственный эксперимент поставим относительно Бога, — с вызовом, адресованным все-таки не Зябликову, а, видимо, Богу, закончил он и достал из кармана мобильный.
Понедельник, 3 июля, 18.30
— Слушаю, Олег Афанасьевич, — с замешательством, какого не могло не вызвать такое совпадение, ответил ему Шкулев, взявший мобильную трубку в кабинете. — Кузякин? Он как раз сейчас у меня… То есть в соседней комнате, сюжет про «Панасоники» смотрит… Не знаю зачем, говорит, что хочет понять, как там было на самом деле… Конечно, но тут такое обстоятельство… Он вас помнит, сейчас только у меня фамилию спрашивал, а я сказал, что забыл… Ну хорошо, если так нужно… Сейчас, минуту.
Он выглянул в приемную и жестом пригласил Кузякина в кабинет, закрыл дверь и сунул ему в руку трубку. Кузякин, удивившись, поднес ее к уху:
— Да, я слушаю…
— Это подполковник Тульский, — услышал он в трубке не вполне трезвый, как ему показалось, голос. — Мы с вами работали по сюжету о китайских «Панасониках» из Тудоева, припоминаете? А теперь вы по этому же делу присяжный, вот ведь как бывает… Но это мы с вами не будем обсуждать, а то вас могут отвести, а нам бы этого не хотелось…
В пивном баре Зябликов следил за разговором своего визави с напряженным вниманием, и сложная гамма чувств выражалась на его обгорелом лице офицера.
— Поэтому мы с вами лично даже не будем встречаться, а ваш бывший начальник и друг товарищ Шкулев сделает вам одно предложение, и вы его, будьте любезны, выслушайте внимательно, — сказал Тульский, — Передайте ему, пожалуйста, трубку.
— Да, Олег Афанасьевич, — сказал в трубку в своем кабинете Шкулев, — Вот как?.. Да, понимаю… Ну, как мы говорили… Хорошо, я позже перезвоню.
Понедельник, 3 июля, 18.35
Шкулев дал отбой и посмотрел на Кузякина, застывшего посреди кабинета, где на столе лежали в беспорядке кассеты и сценарные распечатки и всюду развешаны были его собственные портреты, дипломы и наставлены какие-то безделушки.
— Так ты, значит, работаешь с этим Тульским? — спросил Кузякин.
— Тульский, Калужский… Тамбовский! Во, тамбовский волк нам с тобой товарищ, Кузя. Какая разница? Работаю, конечно. У телевидения с угрозыском есть общие интересы по борьбе с преступностью, верно? Почему же не сотрудничать?
— Общие интересы — это точно, — усмехнулся Кузякин, достал из кармана жвачку и кинул пастилку в рот. — А что за предложение, он сказал, ты мне должен сделать?
— Предложение… — заколебался Шкулев. — Ну, во-первых, ему надо было понять, что ты за человек. Я ему объяснил, что человечек ты вздорный, характер у тебя хреновый. Вот этот вот хвост идиотский, из-за которого тебе в кадре появляться нельзя. Я же сколько раз тебе говорил: если бы ты был хоть гость в студии, тогда еще можно, а ведущему больше уже нельзя, не те времена. А ты не понимаешь, чего-то ты не понимаешь, Кузя…
— Так что за предложение? — настаивал Кузякин, жуя жвачку.
— Предложение такое. Ведь наш журналист — он как? Он и деньги возьмет, и правду напишет — не помню, кто сказал. Пять штук баксов. Пять штук, Кузя! Ты же без работы, тебе жить не на что, все же знают. А пять штук — это деньги, по твоим скромным запросам тебе даже на полгода хватит…
— За что? — спросил Кузякин, хотя и так было понятно за что.
