Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
— Именно это меня волнует! — резко произнес Скворцов.
— Так случилось, что прокуратура вынуждена сейчас вернуться к расследованию одного дела, которое разбиралось тридцать пять лет назад.
— Стало быть, в тридцатом году, — заметил Скворцов.
— В этом давнем, сложном деле упоминается один молодой человек. Есть предположение, что это Ярцев. Тогда ему было восемнадцать лет.
Скворцов тяжело вздохнул, но промолчал.
— Представляете, — продолжал следователь, — как трудно пробиваться сквозь толщу времени, вести следствие, устанавливать истину. Поэтому мы хотим как можно больше узнать о Ярцеве. Ведь следователь обязан выяснять не только уличающие, но и оправдывающие и смягчающие вину обстоятельства. В личном деле профессора я увидел вашу рекомендацию. Поэтому я здесь. Уверен, что вы, Леонид Алексеевич, как раз тот человек, который понимает меру моей ответственности за результат следствия. Можете на мои вопросы не отвечать. Ваша добрая воля…
Скворцов слушал сосредоточенно. Когда Ледогоров умолк, он неожиданно поднялся, вышел на балкон, посмотрел на серебристую гладь озера и тут же отвернулся, будто оно было причиной печали. Но увиделось ему другое озеро, задымленное, грохочущее взрывами… И катер, на котором ушел в десант Ярцев.
Скворцов вернулся в комнату, отхлебнул воды.
— Горькую весть вы обрушили на меня… Не могу я молчать… Наверное, я все-таки счастливый человек, — с тревожной надеждой рассуждал Скворцов. — Благодарю судьбу, что дожил до сегодняшнего дня и могу рассказать следователю по особо важным делам о Дмитрии Николаевиче Ярцеве. Не верю, понимаете, не верю! Может, там однофамилец? Хорошо, что вы меня нашли. Вы хотите побольше узнать о Ярцеве? Я вам про войну расскажу. Думаю, будет полезно.
В эту теплую ночь, томительно долгую и печальную, впервые все время горел свет в комнате санатория, где жил Скворцов.
Он говорил тихо, иногда умолкал, задумчиво хмурил лоб, вспоминая события давних лет.
— На фронте все на виду: кто смел, а кто оробел. И вот случилось, что я сам попал к Ярцеву под нож. От ран бог миловал, а от аппендицита не уберег. Знаете, было даже неловко признаться, из-за чего в госпиталь попал. Хотя мудрая санитарка Мартьянова считала: раз штатская хворь прицепилась, значит, скоро конец войне. Но до той победной поры еще далеко было… — Скворцов вытер капельки пота со лба и продолжал: — Все обошлось. Вскоре я снова был в строю. Но доктора Ярцева из виду не потерял, то и дело слышал о нем. Его, между прочим, окрестили Сивкой-буркой. Под Луневкой мы отходили, несли потери. Так он впрягся в телегу и вместе с медсестрой вывез четырех раненых. Потом был случай — выговор ему влепил. Шофера моего — он на «виллисе» ездил — истребитель атаковал. Ногу прошил. Я звоню в санбат, спрашиваю, где Ярцев? А мне докладывают: «Он с санитарами на передовую уполз, раненых подбирать». Ну, думаю, я тебе покажу! Приказал: «Немедленно прислать на КП». Приходит — едва живой от усталости. Я говорю: «Твое дело — операционный стол, людей штопать! А ты что? Попадешь снайперу на мушку, где я хирурга возьму? Они на вес золота!» Распекаю, а он вздыхает, морщится. Вижу — не согласен. «Ну, скажи, я не прав?» Отвечает: «Нет, все правильно. Только у каждого, кроме обязанностей, есть и свой долг. У кого маленький, у кого побольше, но у каждого свой». Я эти слова запомнил. Потом дважды Дмитрий Николаевич участвовал в десанте. Про первый я узнал с опозданием, про второй — накануне. И приказал — запретить! Передали ему приказ. Думаю, все в порядке. Где там! Ушел с десантниками… Пришлось опять распекать. «Долго ты в герои будешь лезть? Если достоин — Звездочка сама тебя найдет! Ты скажи — кому на тебя жаловаться: отцу, матери, жене? Может, найдется управа на твою голову, ежели комдив для тебя ноль без палочки!» А он говорит: «Никого нет, один я». Не знаю почему, но я тогда вспомнил его слова: «У каждого свой долг», и спросил: «Тебе очень нужно лезть под пули?» Он, не задумываясь, ответил: «Нужно!» Мне показалось, что в его глазах мольба, что ли… Когда он уходил, лицо его просветлело. Таким Ярцев был на фронте.
Скворцов выдохнул, словно поставил точку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
До отправления поезда Москва — Берлин оставалось двадцать две минуты.
Вдоль состава у распахнутых дверей вагонов чинно стояли проводницы в форменных черных костюмах. Они с достоинством ожидали пассажиров.
Дмитрий Николаевич и Елена вошли в купе.
Крахмальной белизной сверкнула салфетка, покрывавшая столик, и сразу чем-то напомнила операционную.
Мысли мгновенно увели его в неведомую немецкую больницу, и он увидел себя там, перед стеклянной дверью, на которой нарисованы три красных круга. Они пламенели, как огонек светофора, запрещающий вход.
— О чем думаешь, Митя? — спросила Елена, заметив его остановившийся взгляд.
— Чушь всякая лезет в голову… Пойдем на воздух.
Они вышли из вагона и стали прохаживаться по платформе, где с каждой минутой становилось все суетливее.
— Ты почаще звони! Нет, лучше сообщи телефон в гостинице. Я сама буду вызывать. Ладно, Митя?
— Хорошо. Интересно, кто со мной в купе поедет?
— Какая разница?
— А вдруг — прекрасная дама?
— От души желаю тебе такой спутницы.
— Вот как! Раньше, Леночка, ты все-таки ревновала.
— Значит, поумнела, Митя. К старости поумнела.
Прибежал чуть запоздавший Останин. Он был в приподнятом настроении.
— С удовольствием бы сам прокатился! — сказал он. — Когда попадаю на вокзал в роли провожающего, завидки берут!
— Скоро угомонишься, бродяга? — Елена по-детски радовалась веселой болтовне.
Останин передал Ярцеву бутылку коньяка, посоветовав опустошить посуду с немецкими коллегами и непременно передать им, что непутевый друг загадал на этот сувенир. Потом с ухмылкой напомнил о покупке ваксы — чтобы солнце играло в его начищенных штиблетах.
— И еще, Митя, — сказал Останин, — тебя станут спрашивать, в чем секрет твоего мастерства. На этот случай предлагаю байку. Был один капитан дальнего плавания. Каждый раз перед выходом в рейс он поднимался на капитанский мостик и заглядывал в какую-то бумажку. Как в молитвенник. Все знали про этот ритуал, но никто не ведал, что написано в бумажке. Капитал умер в одночасье. Решили узнать его секрет, вынули таинственный листок. Там было написано: «Впереди — нос, позади — корма». Вся капитанская премудрость. Воспользуйся.
Ушел поезд. Останин проводил Елену домой.
— Для меня не припас новостей? — спросила она по дороге. — Может, найдется пять строчек?
— Теперь мы уравнялись. Ты знаешь все. Пожалуй, даже больше. Ты рядом с ним.
— Как там все будет? — вздохнула Елена.
— По-моему, этот вопрос возник очень давно. Когда Митя приступил к первой операции. Ты слышишь меня, Лена? — Он почувствовал ее тревожную растерянность.
Елена молчала.
— Сколько раз с той поры он мысленно произносил слова: «Жизнь хирурга — непрерывный бой».
— Но… Ты только представь… Если… Ведь это же особый случай!
Останин прервал ее:
— В тот самый момент, когда Митя взял себя в руки и решил ехать в Берлин, случай утратил свою особенность. Он стал для него очередным боем… Почему ты не веришь? Разве профессор Ярцев может провести операцию ниже уровня своего мастерства?
— Только не стервенись, Андрей. Я готова к самому худшему.
— Вот! Вот! — воскликнул Останин. — Уже приготовилась к худшему! Если Митя не будет уверен в себе, он не переступит порога операционной!
— Но это будет поражением.
— Не надо, Леночка, до схватки говорить о ее исходе! Неужели профессор Ярцев рискнет жизнью человека?
— Никогда, — почти шепотом произнесла Елена.
— Все! Круг замкнулся. Ответ найден! Один мужественный шаг дороже потока слов. Митя сделал этот шаг. Я говорю с тобой и чувствую, что все мои слова причиняют тебе боль. Но я не могу лгать. Я сам прохожу через горе. И если уж хочешь знать, то ставлю свое «друг» рядом с твоим «жена».
Елена не сразу оценила признание Останина. Что-то смутное пронеслось в ее сознании, кольнуло самолюбие и женскую гордость, но вдруг она с пронзительной ясностью обнаружила величие простого, будничного понятия — друг. Господи, подумала она, а ведь мог Останин дрогнуть перед шквалом… Ведь мог? И она расплакалась от прилива чувств, благодарная Останину, который ничего не совершил, а только остался добрым человеком.
Марина еще не спала. Услышав щелчок замка, вскочила с постели и, накинув халатик, вошла в столовую.
— Проводила папу?
— Все хорошо.
— Почему так поздно?
— Останин уговорил пройтись.
— Хочешь спать?
— Нет.
— И мне не хочется.
