Юлия Вознесенская - Асти Спуманте. Первое дело графини Апраксиной
— Вы хотите намекнуть, что Константин передал вам мои слова о вас? Может быть, он и направил вас сюда?
— Все может быть в такой запутанной ситуации, — сказала Апраксина. — Кстати, разрешите представиться: старая ведьма служит в мюнхенской городской полиции консультантом и переводчиком по делам, касающимся русской эмиграции.
— Ого! Так, значит, это все-таки Каменев доложил вам, как я вас аттестовала? Или вы сами подслушали?
— Я предпочитаю держать мои методы получения информации в тайне. Но с вашим другом Константином Каменевым я действительно уже успела познакомиться.
— По долгу службы?
— Именно.
— Графиня-детектив, это надо же! — пожала плечами Анна.
— Жизнь в эмиграции трудна и сложна, каждый зарабатывает на жизнь как может, — вздохнула Апраксина.
— Не очень-то вы похожи на настоящего детектива!
— Настоящий детектив должен быть похож на кого угодно, только не на детектива.
— А ведь я вас узнала! У меня точный глаз, я недаром всю жизнь провожу среди художников: вы та самая смешная немецкая бомжиха, которая сидела за соседним столиком в «Бургер-кинге», когда мы разговаривали с Каменевым. Я вас запомнила и узнала!
— Не сразу, моя дорогая, отнюдь не сразу. Ну а теперь, когда мы друг друга узнали, пришло время для откровенного разговора.
— А что, если я не захочу с вами разговаривать, а просто вот сейчас встану и уйду?
— Не советую совершать такие демарши, чтобы нам не пришлось разговаривать в другой, менее непринужденной обстановке.
— Арестуете?
— Запросто! — кровожадно заявила графиня. — Конечно, не сама, но один звонок в местную полицию и…
— Будто бы!
— Хотите проверить? Но я предлагаю компромисс. Мы сейчас обе встанем, выйдем отсюда и пойдем беседовать в какое-нибудь ближайшее кафе, чтобы не смущать ни хозяина дома, ни его детей.
— Кажется, мне придется согласиться. Но я должна пойти переодеться.
— Это пожалуйста. А я пока уберу со стола и вымою чайную посуду, как обещала Вове. Сегодня, кажется, его очередь?
— Понятия не имею, — пробормотала Анна.
Она вышла, а графиня надела висевший возле плиты фартук и принялась за посуду. Покончив с ней в несколько минут, она вышла в коридор. Вова продолжал свои скрипичные экзерсисы в комнате мальчиков, а в Галкиной комнате Федя помогал делать уроки сестре. Апраксина вошла к ним и сообщила, что они с тетей Аней пойдут прогуляться, а потом она вернется и приготовит им ужин.
— А после ужина будет сказка, правда? — тут же сориентировалась Галка.
— Лучше какая-нибудь детективная история из вашей практики, — попросил Федя.
— Ладно, пусть сначала будет детективчик, а потом — сказка! — легко согласилась Галка. На том и порешили.
Апраксина снова вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь, и пошла по нему дальше, тихо и осторожно ступая. Вова продолжал играть, и потому скрип и треск старого паркета под ногами графини был почти не слышен. Она незаметно приблизилась к «чуланной»: дверь в нее была чуть приоткрыта, и Апраксина без малейшего стеснения заглянула в эту щель. Анна, уже одетая для выхода на улицу, неподвижно стояла возле узкого окна, выходившего в полутемный колодец. Медленно и как-то боязливо она подергала задвижку, с усилием повернула ее и растворила узкое окно. Потом наклонилась и заглянула вниз, на дно колодца.
— Я решительно не советую вам даже думать об этом, не то чтобы примериваться! — сказала Апраксина, быстро входя в комнату. — Там, внизу нет ничего хорошего: только залежи пыли, битые стекла, кошачий помет и крысы.
Анна вздрогнула и оглянулась.
— Я и не собираюсь кидаться вниз! Просто жизнь порой кажется похожей на этот колодец: сумрак, кругом стены без дверей, чужие равнодушные окна, а на самом дне, как вы справедливо заметили, — экскременты и крысы.
— Категорически не согласна! Этот колодец похож не на жизнь даже в самые горькие ее минуты, а на ад, в котором оказываются самоубийцы, не пожелавшие справляться с горечью жизни.
Анна судорожно вздохнула.
— Я подумала не о вас, — продолжала Апраксина, — а о Наталье Каменевой. Вы-то живы! А в жизни всегда есть дверь, которая выводит на свет. Пойдемте на улицу? Я думаю, мы еще застанем солнце.
— Идемте!
Анна затворила окно, взяла сумочку, и они отправились.
Погода стояла великолепная, и солнце, как и обещала Апраксина, все еще заливало город золотыми предвечерними лучами.
— Не будем снова забиваться в темноту, а поговорим при свете дня, — предложила она.
Они вышли на бульвар, немного прошлись, потом пересекли его и уселись за столиком перед кафе, куда доставала тень огромных каштанов на бульваре. Апраксина села так, чтобы тень падала ей на лицо, а Юрикова — прямо под мягкие вечерние лучи.
— Вам не будет холодно в тени? — спросила Анна. — Мы можем и пересесть.
— Ничего, у меня теплая кофта. Прохладно сейчас потому, что каштаны еще не отцвели: вот они отцветут — сразу потеплеет. Примета такая.
— А у нас дома скоро пройдет ладожский лед и начнутся черемушные холода… А солнца уже много, ведь скоро белые ночи. Вы бывали в белые ночи в Ленинграде?
— Не приходилось. А вот моя мать успела родиться в Петербурге, тогда в Петрограде, и как раз 15 июня, в разгар белых ночей. Но и она их не помнила, поскольку еще младенцем сбежала от большевиков.
— Умный младенец была ваша матушка! — без улыбки пошутила Юрикова. — Она еще жива?
— Нет, она умерла давным-давно, когда меня рожала. Я ее, естественно, не помню. А мой отец погиб в начале прошлой войны, при взятии немцами линии Мажино, в Арденнах.
— Он был француз?
— Нет, русский, но воевал за Францию.
— Так вы у нас тоже сирота? — опять невесело пошутила Анна.
— Отнюдь. Я росла с тетушкой, которая любила меня так, как сорок тысяч родителей любить не могут.
— Вам повезло.
— Да, мне повезло… А вы, я вижу, любите солнце?
— Очень! В тюремной камере солнца не было: там я научилась ценить каждый солнечный зайчик.
— Вас держали в камере без окон?
— На окне были железные жалюзи, не пропускающие солнца…
— Вместо решеток?
— Нет, решетка тоже была.
— Так для чего жалюзи?
— Дополнительная кара, надо полагать — чтобы заключенные не могли смотреть на белый свет.
— Понятно. Это было, конечно, в советской тюрьме?
— Где же еще?
— Ну, мало ли… Наш мир велик, и тюрем в нем хватает. Однако какое злодейство — лишать заключенных света! Нет, в германских тюрьмах вы не встретите подобного издевательства: там камеры светлые, просторные, со всеми удобствами, даже с телевизорами. И запираются только на ночь.
— Надо же, как интересно…
Подошла официантка.
— Что будут заказывать дамы?
— Не хотите ли выпить пива или вина? — спросила Апраксина. — Впрочем, здешнее пиво не идет ни в какое сравнение с баварским, а вот австрийские светлые вина очень хороши, рекомендую.
— Нет, никакого алкоголя! — сказала Юрикова и попросила официантку: — Принесите мне, пожалуйста, кофе и минеральную воду!
— А для меня бокал сухого белого, пожалуйста! Между прочим, вы напрасно пьете кофе в это время суток. Спать не будете.
— Так и так не буду, — усмехнулась Анна.
В ожидании заказа обе молчали, рассеянно поглядывая на проходивших по бульвару прохожих. Каштан изредка ронял бело-розовые цветки на темную деревянную столешницу. Где-то шарманка наигрывала штраусовский вальс, над головами переговаривались горлинки.
Принесли заказ. Апраксина подняла свой бокал и одним глазом посмотрела на Юрикову сквозь золотистую жидкость.
— Ваше здоровье!
— Прозит! — ответила та, подняв бокал с минералкой и тоже глянув на Апраксину сквозь прозрачное стекло.
— Какой чудесный денек, не правда ли, госпожа Рюрикова… Простите, Юрикова.
— Между прочим, у нас в семье существует легенда, что до революции мы и вправду звались Рюриковыми, и мой дед сменил фамилию во избежание неприятностей.
— Весьма не лишняя предусмотрительность.
— А вы действительно из тех самых Апраксиных?
— Определенно из тех. А по материнской линии я из Воронцовых-Галицыных.
— И с такой родословной — служить в немецкой полиции!
— Так я же не во время войны начала в ней служить.
— А где вы были во время войны?
— Я жила в тихом местечке Франции, но тоже воевала с фашистами: я участвовала в Сопротивлении.
— О!
— По крайней мере, сама я считала именно так. Мы с тетушкой жили в маленькой деревушке на берегу Ла-Манша в Нормандии, неподалеку от Фекана. У нас там был загородный дом, и в нем устроили что-то вроде больницы для партизан- маки: они ведь не могли обращаться в обычные больницы с огнестрельными ранениями. У нас был свой врач, две сестры милосердия и кухарка.
