Екатерина Лесина - Вечная молодость графини
Серега появился вовремя, чтобы переключить мамулино внимание на себя. Тоже досталось крепко, но уже за то, что Серега перед тетечкой хвостом крутит. Дескать, неприлично это.
Конечно, как комнатку на сорок метров отхватить, и чтобы с окнами на оранжерею, и с мебелью антикварной, так это прилично, ибо это для мамули, и заслуженно, а вот остальным – шиш с маслом.
Анечка подмигнула брату: мол, терпи.
Он терпел. Хуже всех пришлось папке, тот словно чуял мамулино недовольство и явился с опозданием. Надо же, и бухнул, видать, вон как лысина порозовела, а глазки блестят-блестят. Только вот храбрости ни на грош. Мамулю узрел и сразу скукожился.
А та подобралась, зашипела, но чудо – ни словечка вслух не произнесла, хотя на лице ее сухом и безобразном все было вычерчено. Папка сел на низкую софу, поерзал – а тахта, хоть и антикварная, но неудобственная до жути – и сказал:
– Я разговаривал с Алиной. По-моему, она окончательно сошла с ума.
– Неужели? – сухо поинтересовалась маменька. – И как же ты диагноз поставил?
– Она собирается завещать все Тынину!
– Кому?
Анечка тоже не сообразила, кому. И даже подумала, что у тетечки – вот умора! – любовник завелся. А Серега так и вообще позеленел лицом. Быстренько просчитал, что этот любовничек тетечку к рукам приберет, накрыв и без того накрывающуюся поездку медным тазом.
– Тому типу из крематория, который похоронами занимался.
Вот тут уж все окаменели. Анечка так прям почувствовала, как у нее челюсть отваливается. И одна мысль – как тетечка с этим переспать умудрилась? И вторая – когда? Потом пошла третья и четвертая, и вообще мысли повалили косяком, только успевай хватать.
Анечка успевала.
– Она… она ему? – шепотом поинтересовалась мамуля, хватаясь за горло. – Ему? Все?
– Ему, – подтвердил отец. – Все. Сама сказала. Сказала, будто мы нахлебники и кровопийцы, будто мы сидим и думаем, как ее убить. И что если придумаем и убьем, то останемся ни с чем.
Вот оно что… интересненько. Просто офигеть до чего интересненько!
– Вот дрянь! – рявкнула мамуля, вскакивая с места. – Дрянь! Дрянь!!!
Схватив со стола вазочку, швырнула ее в окно и, когда вазочка разлетелась вдребезги, завизжала.
– Галя, успокойся, – сказал отец, разглядывая мамулю с каким-то хищным интересом. – Нас могут подслушать.
– Дрянь! – мамуля успокаиваться не желала. Ее точно заклинило на этом слове, хотя проскальзывали и другие, которые напугали Анечку тем, что мамуля их никогда в жизни не говорила. – Она мне… всю жизнь… все, что было… поломала… ушла… вернулась. Откупиться пробовала! От греха не откупишься!
Серега пальцем указал на дверь, но Анечка мотнула головой: нельзя сваливать, послушать надо.
– Шлюха! Силу взяла, да? Забыла, как на панели стояла? Забыла, как писала письма, умоляя простить? Забыла, что я ее простила! Да, простила и…
Мамуля вдруг выдохнула и, остановившись взглядом на Анечке, рявкнула:
– Вон пошли.
Серегу вымело тотчас, Анечка попыталась задержаться у двери, надеясь, что мамуля передумает, но финт не удался. Стоило выйти, как в двери щелкнул замок.
– Обалдеть, – сказал Серега, вытирая пот со лба. Испугался? Слабак! И всегда был слабаком. – Я и не думал, что она так может.
– И я не думала. Извини. Я к себе.
Анечка шмыгнула в комнату и заперла дверь перед самым Серегиным носом. Стучаться не стал, и на том спасибо. Так, взять вазу со столика, привычно выкинуть цветы, вылить воду и наскоро протереть блузкой. Приставить к стене и понадеяться, что будет слышно ничуть не хуже, чем в прошлый раз.
– …твои подозрения меня оскорбляют! – взвизгивал отец, и Анечка представила, как хмельная розоватость его лица сменяется болезненной краснотой. – Ты сама не без греха!
– А ты мои грехи не считай!
– Интрижка с шофером, что может быть пошлее!
Ну… шофер-то довольно симпатичный, всяко получше папули, да и если глянуть на мамулину физию, то сразу все понятненько становится.
– Не тебе меня попрекать! На твои интрижки я многие годы закрывала глаза!
И эти люди еще запрещают Анечке ковыряться в носу? Она уже почти разочаровалась, решив, что ничего по-настоящему интересного не услышит, когда мамуля бросила:
– И на то, что из-за тебя я Алинкиного ребенка приняла…
Опа-на! А вот это уже реальный шухер. Анечка легла на пол, придавив плечом и ухом вазу к стене.
– …я растила его, как своего…
Обалдеть! Так это получается, что Серега… или Анечка? Или все-таки Серега?
– …и поэтому у нас есть шанс.
Это уже отец. И голос его звучит хрипло, как будто он там, у мамули, успел еще водочки накатить.
– Послушай, Галя, я узнавал. Я консультировался у юриста, и тот сказал, что любое завещание можно оспорить. Не ты, не я, но ребенок… несовершеннолетнего по нашим законам нельзя лишить наследства. У него имеется гарантированная доля.
А Сереге восемнадцать через год. Стремно.
– При худшем раскладе мы получим от трети до половины. При нормальном – все.
– Если она умрет, – мамуля не спрашивала, но утверждала. И от этого Анечке стало так жутко, как не бывало никогда в жизни. Даже в детстве.
– Если она умрет, – подтвердил отец. – А если умрет и Тынин…
– Родственники?
– У него нет родственников. Есть опекун.
– Кто? – мамулино удивление слегка рассеивает жуть, и Анечка чувствует, что плечо занемело и ухо тоже.
– Опекун. Точнее, опекунша. Тынин недееспособен, понимаешь? И раз так…
Они собираются убить тетечку. Они уже давно все решили и теперь, сидя в ее доме, просто меняют планы, потому что тетечка изменила завещание.
Страшно. И не понятно. Что в этом случае делать Анечке? Посоветоваться бы… да только с кем?
Анечка убрала вазу и невидящим взглядом обвела комнату. Когда-то здесь было много игрушек, так много, что Анечка среди них терялась. А потерявшись совсем, плакала и звала маму, но приходила няня или горничная, иногда – тетка… совсем-совсем редко никто не приходил и оставалась успокаиваться самой.
Сейчас именно тот случай.
Степушка с вечера еще присмотрел позицию. Специально потянулся, и Марьяшу взял, дескать, прогуляться. Погуляли и вправду славненько. Марьяша щебетала, как птичка, и на воскресную службу пойти согласилась. Правда, под конец стала о бывшей выспрашивать да про развитие отношениев намекать, и Степушка напрягся: уж не корысть ли ею движет? Но поглядел в честные Марьяшины глаза, на грудь сдобную, богатую, на пальтецо кашемировое с золочеными пуговицами и успокоился.
Почти.
Всю ночь он ворочался под горячим Марьяшиным боком, думая: жениться аль нет? Квартира у Марьяши славная, и добра полно, и сама она зарабатывает, небось главного бухгалтера копеечкой не обидишь. Да и баба она хорошая, пусть Бога и не знает. И не дело – во грехе жить, Диаволу потакать. Но… останавливал Степушку внутренний страх, крутил печень и внутренности, требуя приглядеться.
Он бы и поглядел, да только имелось иное дело.
Степушка явился за полчаса до начала занятий. Расстелил на лавке газетку, сел, поставил портфельчик рядом и, принялся наблюдать за школой. Через морской бинокль здание выглядело нелепо-круглобоким, с будто бы выпученными стеклами и скукоженной крышей, из которой редкими волосьями торчали антенны. Тянулись к крыльцу детки, и в этой пестрой толпе Степушка испугался, что не сможет разглядеть ту, которая нужна.
Вытащил из кармана фотографию, пригляделся и снова к биноклю прикипел. И почти сразу узнал.
Как не узнать, когда она из серебристой машинки вышла. Даже не вышла – выплыла, словно лебедушка. А хороша-то, хороша! Ягодка-малинка, нимфетка несчастная.
Сердечко затрепетало в Степушкиной груди, мыслью грешной истомленное. И когда к красавице юной подвалил развязный, грязного вида парень, Степушку обожгло ревностью. Аж забыл, зачем пришел. А вспомнив, закручинился. Неужто он, Степушка, собственноручно…
Бинокль дрогнул в руке, а перед глазами встала туша поезда и начищенные до блеска рельсы.
Дальше стало скучно. Степушка сидел. Глядел на школу, когда так, когда через бинокль. В обед откушал кефиру и бутербродов, Марьянушкой изготовленных, и снова прикипел к биноклю.
Больше всего Степушка боялся, что красавицу заберет авто. Как он тогда задание выполнит? Но она появилась на пороге одна, видать, сбежала до конца урока. Степушка торопливо запихал бинокль в портфельчик и поднялся. Шел он быстро и взгляда с цели не спускал.
А девица явно кого-то ждала. И ждать утомившись, двинулась вдоль школы.
– Анечка! Анечка, погодите! – крикнул Степушка, когда цель вознамерилась исчезнуть в подворотне. Остановилась. Оглядела. Скривилась презрительно, сделавшись похожей сразу и на бывшую, и на Степушкину дочку. Вблизи ничего красивого в ней нету. Личико простоватенькое, накрашенное с избытком. Волосы всклокочены по моде. Курточка дорогая нараспашку, и синий свитерок поблескивает искоркой.
