Елена Арсеньева - Портрет королевского палача
Конечно, будет нелегко отыскать такое место, где картина сохранится в состоянии достаточно хорошем. Ведь мы должны, не нарушая данного Максимилианом слова и не подвергая честь нашей семьи новым испытаниям, по первому требованию предъявлять полотно каким-то там комиссарам, о которых сказано в вердикте. Однако «встреча» этих комиссаров с «преступником» будет происходить в строгой тайне, сугубо tête-à-tête, – а потом нам придется прятать картину вновь, ибо…
(Страница оборвана, далее в дневнике отсутствует несколько листов.)
Наши дни, Мулян-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина МакароваТрясусь полночи на кровати, то задыхаясь, то натягивая на себя пуховое одеяло. Это в 30-градусную-то жару! Боюсь, я теперь очень не скоро согреюсь, после моих «погребальных» приключений!
Ночь один в один, как прошлая. Луна устраивается как раз напротив окна и таращится на меня то ли сочувственно, то ли насмешливо. Нет, я нипочем не закрою окно, потому что в полной темноте вовсе сойду с ума! Но и спать не могу. Встаю, облокачиваюсь на подоконник и смотрю в небеса. Что-то они ополчились против меня, такое впечатление! То жуткая история в Дзержинске, то вчерашний пассаж…
Как там дома, интересно? Распутали загадку нападения на нашу больничку?
А как ее, позвольте спросить, можно распутать, если я одна знаю, что убийца сбежал за рубеж?
Я трусливо рванула из Дзержинска в аэропорт, даже не дав показаний. Но небеса тут же дали мне шанс исправиться, причем дважды. Я встретила террориста сначала во Франкфурте, потом в Париже. И оба раза упустила возможность расквитаться с ним!
Ну кто я после всего этого?!
Ничего: говорят же, что раскаяние – половина искупления. Я раскаиваюсь. Эх, был бы у меня под рукой телефон, я бы прямо сейчас начала названивать в комиссариат полиции!
Я не могу стоять на месте. Спускаюсь на первый этаж, потом выхожу на террасу (надо завтра обязательно выдрать эти сухие растения, они так противно шуршат под ногами!), выхожу на асфальтированную площадку перед домом и начинаю бродить вокруг крошечной часовенки, воздвигнутой лет двести, а то и триста назад кем-то из Брюнов – уж и не знаю, в честь какого события. Это простой каменный постамент с крестом наверху. Крест – две железные трубы, только и всего, на них болтается кованый веночек. Все это позеленело от времени, понятное дело, камень изъеден проплешинами, совершенно как в том погребе, но он теплый, теплый, он еще не остыл от жаркого, изнурительного, великолепного солнца…
Черт, черт, черт! Кто запер меня в погребе? Зачем?! Почему Максвелл встречался с тем типом? Чья машина стояла сегодня на холме, откуда открывался вид на Мулян?
Я отхожу чуть подальше от дома и смотрю на этот холм. И что же я вижу? «Рено» стоит на том же месте! Однако она уже не одна – к ней медленно ползет по склону другой автомобиль. Останавливается рядом. Мне чудится мельтешение каких-то фигур, но, может быть, именно чудится: это довольно далеко от меня. Потом одна из машин отъезжает, и у меня такое впечатление, что отъехала именно та, которая торчала раньше на холме. А новая остается стоять.
Что происходит? Что это за смена караула?
Какое-то время я еще топчусь около часовни, вглядываясь в темноту, однако вскоре мне это надоедает. Усталость, потрясение минувшего дня в сочетании с пуншем (я все же последовала совету Жани!), берут наконец свое. К тому же луна покатилась к закату, стало темнее, уютнее, спокойнее. И сон, сон наваливается на меня, словно душное, уютное, добродушное одеяло…
Я кое-как запираю за собой дверь, вползаю на второй этаж в спальню – и засыпаю, чудится, еще прежде, чем успеваю лечь в постель.
Можно было ожидать, что просплю я до полудня, однако не удается. Отчего-то у соседей разорались и гуси, и куры. Блеют овцы, мемекают козы…
Вставать, что ли? Или еще поваляться? Неохота. На страх врагам буду получать удовольствие!
Мигом вскакиваю, натягиваю шорты, выпиваю чашечку кофе – и по утренней блаженной теплоте (не скажу прохладе, прохладой уже и не пахнет!) отправляюсь наслаждаться прекрасной Францией вообще и прекрасной Бургундией – в частности.
Выбегая из Муляна, бросаю взгляд на холм. Он пуст. Под раскидистым деревом никого и ничего.
Ну и прекрасно! Меньше оснований для напряжения мозга!
Куда бы это мне податься? Так, во Фрэне я уже была, не отправиться ли в Арно? Четыре с половиной километра, вполне по силам!
Пускаюсь в путь, и с каждым шагом все дальше отлетают от меня страхи и тревоги минувшего дня. Дорога абсолютно пуста, ну хоть бы одна машинка для приличия пробежала мимо!
Вдруг навстречу проносится полицейская машина, за ней другая. Чуть отстает от них автокран – тоже сине-белый, с надписью «Police» на кабине. Едут в сторону Муляна.
О господи… А что, если тот самый злодей, который запер меня вчера в погребе, добрался-таки до брюновского актиквариата, воспользовавшись моим отсутствием?!
Забыв об усталости, бросаюсь обратно бегом и вскоре вижу кучку машин при дороге.
Автокран с надписью «Police» тянет из придорожных зарослей красный «Рено».
Красный «Рено»? Не много ли их расплодилось в последнее время в окрестностях Муляна? Или он всего один – тот самый, который я видела в Фосе, потом на дороге, потом на холме?
Трактор непочтительно перетаскивает «Рено» через кювет. Тот подпрыгивает и останавливается в двух шагах от меня. Дверцы от толчка приоткрываются, и я вижу высунувшиеся с заднего сиденья стройные загорелые женские ноги. Одна обута во что-то розово-золотистое, вторая босая.
Есть что-то невыносимо жуткое в этой босой ноге с растопыренными, окостенелыми, нелепо торчащими пальчиками. И мгновенно становится понятно: эта нога не может принадлежать живому человеку. Только трупу.
Продолжение записи от 18 декабря 1920 года, Константинополь. Из дневника Татьяны МансуровойЯ плохо помню, что было потом. Только отдельные мгновения остались в памяти.
Вот я сижу под стеной, тупо глядя в какие-то лица, которые наклоняются ко мне. Лица шевелят губами. Зачем? Что-то говорят? Кому говорят? Мне?
Смутно вижу, что какая-то женщина берет из моих рук платок, промакивает его водой из бутылки, обтирает мое лицо.
Сразу становится легче. Потом мне дают напиться, и силы возвращаются ко мне, возвращается реальное осознание окружающего мира – и свершившегося несчастья.
Мой брат убит…
Толпа вокруг меня рассеивается. Люди поняли, что я пришла в себя, – и вернулись к своим бедам и заботам.
Кое-как поднимаюсь, сжимая в руке мокрый платок, и выбираюсь на улицу. Иду, не сознавая, куда, безотчетно забираюсь в трамвай и снова погружаюсь в некое полубеспамятство.
Внезапно трамвай с лязгом и грохотом останавливается. В обе двери входят по трое красногвардейцев:
– Вылазь все!
– Как так вылазь?!
– А вот так вылазь, баржу ломать у Фонтанки!
– Не пойду, лекцию читать еду! – кричит какой-то человек с портфелем. – У меня документ есть!
– А я к врачу! – вступает другой.
– А я по делам!
– Заткнитесь! – рявкает старший – шикарный красноармеец в умопомрачительных галифе. – Руки есть, ну и идите баржу ломать. Ишь, баре какие завелись, буржуи!
Выходим, подталкиваемые взашей. Около меня рыдает женщина: ехала она с другого конца города от кумы, та дала ей кочан капусты для крестничка, дома троих ребят мал-мал-меньше заперла со вчерашнего вечера не пивши, не евши!
Толпа пытается за нее заступиться. Ругань, проклятия!
– Я те голову размозжу! – орет красноармеец.
– Ну и размозжи, на том стоите, черти проклятые! – не сдерживает ненависти мужчина с портфелем.
– Ах, вы так? Ну-ка, покажи, гад, что везешь в своем сундуке? Всем приготовиться к обыску! Подходи по одному!
Меня словно крапивой стеганули по лицу. Сейчас обыщут, найдут спрятанные в поясе бриллианты и, конечно, отымут: реквизируют «в пользу революции». Ну уж нет! Это все, что у меня осталось! Если не удалось купить за них жизнь брата, может быть, смогу купить собственную жизнь? Смогу бежать из Питера, из России?
Суматоха. Обыска страшатся все. Теперь ведь каждый, совершенно по старинной пословице, все свое носит с собой. Крики, один рвется, другой рыдает.
И вдруг меня словно кто-то толкает в спину. Я срываюсь с места и, подхватив подол, чтоб не путался в ногах, даю стрекача через улицу! Вслед орут:
– Держи, лови, хватай, не пущай, держи!
Едва не падаю, чудом удерживаюсь на ногах, вспоминаю, что через два дома есть открытая парадная и ход на черный двор, пролетаю туда, но вместо того, чтобы убегать через подворотню, вскакиваю в открытый черный ход и замираю там у двери. Мимо грохают сапоги:
– Хватай, держи!
Я не двигаюсь с места. Через малое время сапоги грохочут в обратном направлении:
– Ах ты, ушла, стерва, так ее и снова так и перетак!
Затаив дыхание, слушаю, как музыку, площадную брань, в которой звучит безнадежность…
