Полина Дашкова - Никто не заплачет
— Никому не верю, сынок. Никому. Вот помру я, и молодые волки загрызут друг друга. Начнется новый век. Век беспредела. Не будет блатного закона, эти новые все себе позволят. А так нельзя. Один позволит, другой — и сразу кровь, очень много крови… Сами в ней захлебнутся… Ты держись подальше от блатных, сынок. Никому не верь. Ты сам по себе будь, у тебя сил на это хватит. Я ведь хотел для тебя совсем другой судьбы. Что б ты учился, женился на хорошей женщине, чтоб были детки у тебя… А у меня вроде как внучата. Знаешь, как хочется мне внучат понянчить? Не знаешь, не понимаешь. И теперь уже не поймешь никогда. Поздно. Тебе уже с этой дорожки не сойти. Я сам виноват, сам тебя в ту форточку пихнул. Думал, как лучше… Не просчитал я Монгола, не просек его поганую суть.
Сквозняк терпеливо слушал эти долгие пьяные монологи и думал о том, что сам он до такого не дойдет. Это ж кисель, а не человек.
— Ты бы не пил столько, Захар, — говорил он, — вредно это.
— Не буду, сынок, не буду, — еще одна стопка опрокидывалась в горло, — я ведь оглянуться не успел, как жизнь прошла. Старый я совсем, не годами, а душой и шкурой своей… Воровской век короток, а ответ все равно держать… потом.
— Перед кем это? — мрачно спрашивал Сквозняк. — Там ведь нет никого. Пустота.
— Ну откуда ты знаешь? Ты состарься сначала, жизнь проживи… И не мочи ты больше, сынок. Они ж потом тебе сниться станут, если до старости доживешь.
— Не станут.
Разговоры эти утомляли и раздражали Сквозняка. Но он терпел. Захар был единственным в мире человеком, к которому он чувствовал если не привязанность, то детскую благодарность. На самом дне его души жило странное теплое чувство, совсем слабенькое и чужое для его холодной сути. Ничего эта благодарность в нем не меняла, и как только не станет Захара, погаснет и это последнее живое тепло.
С другими Захар оставался все тем же — жестким, не терпящим возражений. На первом месте для него стоял незыблемый воровской закон, и каждый нарушивший его заслуживал наказания.
На Монгола ему жаловались уже не раз. Многих он обидел. Однако Захар старого приятеля не трогал. Сам не мог ему простить многое, но не трогал. Сквозняк знал единственную тайную причину: страх. Захар боялся Монгола, и в страхе этом было больше мистики и суеверия, чем логики. Впрочем, определенная логика тоже была.
— Я только подумаю, что пора его остановить, а он уже выскочит из-под земли, как призрак, и замочит меня одним ударом, — сказал однажды Захар Сквозняку, — однако остановить-то надо. Он ведь машина, не человек.
Не мог Монгол этого слышать. Не мог. Однако через несколько дней он возник перед Сквозняком, как всегда неожиданно, и сказал тихо:
— Разговор есть.
Сквозняк не удивился, когда услышал очередной приказ своего кривоногого хозяина. Он ждал этого. И уже знал, как поступит.
У Монгола была одна маленькая слабость. Он любил ритуалы, театральные эффекты. Он мог бы запросто все сделать сам, однако обратился к Сквозняку. Ему хотелось красивого зрелища, хотелось кайфа от своей безграничной власти. Ну что ж, он получит свой кайф.
Сквозняк выдержал взгляд глаз-щелочек, он просто заставлял себя в этот момент думать и чувствовать так, как надо Монголу. Он выдержал, и Монгол ничего не заподозрил до самого последнего момента.
В апреле Сквозняку исполнялся двадцать один год.
— Я хочу, чтобы мы втроем тихо посидели, — сказал он Захару.
— Третий — Монгол?
— Ну а кто же? Вспомним старые времена. Если будет погода хорошая, можно и на природу куда-нибудь, ты порыбачишь, костер разожжем. Ты же любишь это дело.
— Хорошо, сынок. Как хочешь, так и будет. Двадцать один — английское совершеннолетие.
Погода была отличная. Машину вел сам Захар. Его скромная крепенькая «Нива» была хороша для подмосковных лесных дорог. Солнышко светило, птички пели. Сквозняк сидел рядом с Захаром, Монгол сзади. Всю дорогу Сквозняк чувствовал затылком проклятый взгляд и далее думать не позволял себе о том, что произойдет на самом деле всего лишь через полчаса.
Остановиться решили у маленькой заросшей реки. Вылезли из машины.
— Рыбка здесь вряд ли есть, однако место хорошее, — сказал Захар.
— Давай, — шепнул Монгол одними губами. Захар стоял к ним спиной, сладко потягивался, похрустывая суставами.
— Воздух-то какой!
И в этот момент прозвучал сухой хлопок выстрела.
Монгол упал на траву, и глаза-щелочки уставились в яркое апрельское небо. Сквозняк шагнул к нему и взглянул в эти страшные, всевидящие глаза. Вот теперь ничего в них страшного не было. Захар наклонился и большой толстопалой рукой в татуировках закрыл мертвые глаза-щелочки.
Они дотащили тело до реки и столкнули в воду.
— Не всплывет, — сказал Захар, отдуваясь, — речка илистая, как болото. Только кажется, что маленькая, мелкая… Не всплывет.
Они сели на траву. Захар закурил и сказал еле слышно:
— Спасибо, сынок.
— Ты знал? — спросил Сквозняк. — Ты знал, зачем мы едем?
— Да, — криво усмехнулся Захар, — только вот в выборе твоем не был уверен. Твой это был выбор, только твой, сынок. Спасибо…
Глава 13
Соня сидела на кухонном диване. Поверх ночной рубашки Вера накинула ей на плечи свою теплую вязаную кофту. Было около полуночи, за окном шел холодный дождь. Надежда Павловна давно отправилась спать, а Соня все сидела с Верой на кухне, пила третью чашку чая и ложиться не собиралась.
— Вот с родителями так не посидишь, не поговоришь. Мама вроде бы слушает, но я вижу по глазам: она о своем думает. А папа вообще слушать не умеет, отвечает на все «Угу!». А с тобой уютно, ты в мои проблемы вникаешь.
— Ох ты, бедненькая девочка, — Вера покачала головой, — любишь на родителей пожаловаться! Можно подумать, плохо тебе живется.
— Нет, я не говорю, что плохо. Просто мама моих школьных проблем не понимает. У нее на все один ответ: книжки надо читать, головой думать и не тратить время на всякую гадость.
— Ну, в общем, это правильно, — улыбнулась Вера, — то, что закладывается в мозги в твоем возрасте, остается на всю жизнь. Действительно, жалко тратить время на ерунду.
— А если от гадости и ерунды никуда не денешься? — тяжело вздохнула Соня, — Знаешь, какие у нас сложные отношения в классе?
Вера догадывалась, что в школе у Сони все не просто. Девочка училась в той же английской спецшколе, которую заканчивали они с Таней. В середине семидесятых туда принимали детей после сложного экзамена. Конечно, было много «блатных». Школа считалась одной из лучших в Москве, в нее отдавали своих детей и внуков министры, народные артисты, партийные чиновники. Но был большой процент детей из самых обычных семей, не чиновных, не богатых, не знаменитых.
В школьной раздевалке рядом с клетчатыми мрачными пальтишками из «Детского мира» висели канадские дубленки, легкие яркие пуховики. На большой перемене из портфелей доставались бутерброды. У кого-то на хлебе в лучшем случае лежала «Докторская» колбаса, а кто-то каждый день лакомился черной икрой, севрюгой, страшно дефицитной и особенно вожделенной сырокопченой колбасой. Но дело было не в дубленках и колбасе.
Находились учителя, из которых лезло умильное чинопочитание, часто совершенно бескорыстное. Свой административный восторг перед чиновными и знаменитыми родителями они переносили на детей.
Вера до сих пор помнила, как однажды в восьмом классе учительница литературы, разбирая сочинения, сказала с искренним умилением, без тени иронии:
— Вот у Ванечки дедушка народный артист СССР, а он такой же мальчик, как все. Двадцать восемь орфографических ошибок в сочинении. Но за содержание пять. Ванечка очень верно раскрыл образ Печорина как лишнего человека, типичного представителя паразитического дворянского сословия, и подчеркнул, что его разочарование вызвано отсутствием четкой общественно-политической позиции.
Этот случай рассказывали как анекдот. Бедный Ванечка с тех пор только и слышал от одноклассников: «Надо же, внук народного артиста СССР, а такой же мальчик, как все!»
Конечно, это были всего лишь смешные казусы. На самом деле никто не делил детей на первый и второй сорт. Подавляющее большинство учителей считало административный восторг чем-то вроде неприличной, стыдной болезни. Оценки ставились за знания, а не за родительский чин. На праздники учителям дарили цветы и шоколадные наборы, но не более. Подарок был всего лишь знаком внимания и уважения, никак не взяткой.
Дети и внуки министров старались кушать свои бутерброды с икрой скромно, незаметно, а чаще — вместе с соседом, у которого на хлебе был плавленый сырок. Причем ребенку, которого кормили продуктами из спецраспределителей, иногда плавленый сырок из гастронома казался вкуснее осетрины.
Но все осталось в прошлом.
