Марио Пьюзо - Первый дон
– Это невероятно, – Александр покачал головой. – Ну почему человек постоянно идет против своей природы ради высоких принципов!
– Вы не нашли ничего достойного в докладе комиссии?
Александр поднялся, прошелся по комнате.
– Это возмутительно, Дуарте. Их предложения оставляют нас без земных радостей. Ограничение – это одно, но почему все должны становиться аскетами? Разве может Бог испытывать наслаждение от того, что мы полностью его лишимся?
– Какую из их рекомендаций, ваше святейшество, вы нашли самой неприемлемой?
Александр остановился, посмотрел на Дуарте.
– Мой друг, они предложили полностью отказаться от услуг проституток. Как Папа, я не могу жениться и, следовательно, моей дорогой Джулии нет места ни в моей постели, ни рядом со мной. Я не могу себе этого позволить!
И еще – никакой собственности моим детям! Никаких развлечений для горожан! Это ерунда, Дуарте, чистая ерунда, но меня тревожит, что наши кардиналы становятся столь безразличными к нуждам народа.
Александр сел, на его лице читалось умиротворение.
– Я, должно быть, обезумел от горя, друг мой. Подобная реформа только отдалит Папу от его детей, его любимой, его паствы. И в результате уменьшит число душ, которые удастся спасти. Подождем еще месяц, а потом все разговоры о реформе должны прекратиться.
Дуарте в задумчивости потер подбородок.
– Так доклад комиссии вас удивил?
Александр покачал головой.
– Ужаснул, мой дорогой друг, ужаснул.
* * *
В Риме слухи множились, как сорняки. И скоро пошли разговоры о том, что Провидение лишило Хуана жизни, потому что злонамеренные братья Борджа, как и сам Папа, спали с Лукрецией.
Джованни Сфорца с большой неохотой согласился на развод, но начал бороться с пересудами о причине развода встречными обвинениями семьи Борджа в инцесте. Эти скандальные слухи вскорости достигли Флоренции. И Савонарола вновь пылко вещал о том, что «ложный Папа распространяет зло».
Александра же эти страсти нисколько не трогали. Он подыскивал дочери нового мужа. И наиболее желаемым кандидатом ему представлялся Альфонсо Арагонский, сын короля Неаполя.
Симпатичный молодой человек, высокий, светловолосый, обходительный, как и его сестра Санчия, незаконнорожденный, получил от отца титул герцога Бисельи, что увеличило его доход и подняло статус. Более того, родство семьи Альфонсо с Фердинандом послужило бы укреплению союза Папы и испанского короля, дало бы Александру тактические преимущества в спорах с правителями городов-государств, расположенных к югу от Рима.
Пока Александр строил планы на будущее, молодой Перотто каждый день привозил в монастырь Сан-Систо письма, в которых Папа сообщал о том, как движется бракоразводный процесс.
За это время Лукреция и Перотто стали добрыми друзьями. Они рассказывали друг другу разные истории, пели под аккомпанемент гитары Перотто, гуляли по саду. Он поощрял ее в стремлении к личной свободе, и впервые она наслаждалась жизнью, выскользнув из-под жесткой опеки отца.
Лукреция, все еще юная, и обаятельный Перотто, держались за руки, делились секретами, после обеда часто сидели на траве, и Перотто вплетал цветы в длинные золотистые волосы Лукреции. Она снова обрела способность смеяться, ожила, почувствовала себя молодой.
Однажды Перотто прибыл с известием о том, что Лукреция должна вернуться в Ватикан и принять участие в заседании высшей церковной комиссии, которая принимала решение о разводе. Лукреция пришла в ужас. Сжимая пергамент трясущимися руками, расплакалась. Перотто, к тому времени уже по уши влюбившийся в Лукрецию, хотя никогда не говорил ей об этом, прижал ее к груди, чтобы успокоить.
– В чем дело, моя сладенькая? – в тревоге спросил он, отбросив формальности. – Что причинило тебе такую боль?
Она уткнулась лицом в его плечо. О ее беременности знал только Чезаре, но теперь ей предстояло появиться перед церковной комиссией с большущим животом и утверждать, что она – девственница. Поверить ей мог только слепой. Если бы ее отец или кто-то еще узнал о ее состоянии, потенциальный жених, Альфонсо Арагонский, мог отказаться от предложенной чести. Хуже того, враги могли потребовать приговорить к смерти ее и брата, да и отец мог лишиться папского престола.
И Лукреция, довериться все равно было некому, поведала Перотто всю печальную историю. После чего он, благородный рыцарь, предложил не признаваться в связи с братом, а заявить, что отцом ее еще не родившегося ребенка является он, Перотто. Конечно, такое признание не обойдется без последствий, но они будут не столь серьезными, как в случае предъявления обвинений в инцесте.
Предложение Перотто тронуло и испугало Лукрецию.
– Но отец прикажет тебя пытать, потому что под угрозой окажется мой будущий брак, призванный усилить его позиции в Романье. Разумеется, слухов и так полно, но доказательств-то не было, а вот теперь… – она похлопала себя по животу и вздохнула.
– Я готов отдать жизнь за тебя и церковь, – ответил Перотто. – Я уверен, что за добро моих устремлений Господь вознаградит меня, независимо от того, какое решение примет Святейший Папа.
– Я должна поговорить с моим братом, кардиналом, – колебалась Лукреция.
– Скажи ему все, что считаешь нужным, а я готов к любым страданиям во имя любви. Ибо последние месяцы стали лучшими в моей жизни.
Он поклонился и отбыл. Но лишь после того, как она вручила ему письмо брату.
– Письмо это должен получить он, и только он. Ты знаешь, какая мне будет грозить опасность, если оно попадет в чужие руки.
* * *
По приезде в Рим Перотто немедленно встретился с Папой, чтобы сообщить, что Лукреция на шестом месяце беременности и отец ребенка – он. Умолял Папу простить его за то, что злоупотребил оказанным ему доверием и клялся, что готов к любому наказанию, дабы искупить свою вину.
Александр внимательно слушал Перотто. В какой-то момент на его лице отразилось недоумение, но он определенно не вышел из себя, не разозлился. Лишь приказал молодому испанцу никому, безо всяких исключений, ничего не говорить. Объявил, что Лукреция останется в монастыре до самых родов. Невесты Христовы поклялись в верности церкви, а потому он мог не сомневаться в том, что они будут хранить ее секреты.
Но оставался логичный вопрос: что делать с ребенком?
Естественно, Альфонсо и его семья не должны были знать о его существовании. Никто не должен был, за исключением его самого, Лукреции и, конечно, Чезаре. Даже Хофре и Санчия могли оказаться в опасности, если откроется правда. И оставалось надеяться, что Перотто и под пыткой не выдаст страшной тайны.
Когда молодой человек собрался уходить, Александр спросил:
– Как я понимаю, ты никому об этом не говорил?
– Ни единой душе, – подтвердил Перотто. – Любовь к вашей дочери запечатала мои уста.
Александр обнял его.
– Береги себя, – напутствовал он Перотто. – Я ценю твою искренность и смелость.
Покинув Папу, Перотто зашел к кардиналу Борджа, чтобы отдать ему письмо сестры. Чезаре побледнел, читая письмо, в удивлении вскинул глаза на Перотто.
– В чем смысл твоего признания? – спросил он.
Перотто, с гитарой через плечо, улыбнулся.
– Моя любовь – моя награда.
У Чезаре учащенно забилось сердце.
– Ты кому-нибудь говорил?
Перотто кивнул.
– Только его святейшеству.
Чезаре с трудом удалось изгнать дрожь из голоса.
– И его реакция?
– Он держался спокойно и тепло проводил меня.
Чезаре встревожился. Он знал, что внешнее спокойствие отца верный признак того, что он вне себя от ярости.
– Поезжай в Трастевере и спрячься там, – посоветовал он Перотто. – Если тебе дорога жизнь, никому ни слова. Я подумаю, что можно сделать, и вызову тебя, как только вернусь из Неаполя.
Перотто поклонился и направился к двери.
– У тебя честная душа, Перотто! – крикнул вслед Чезаре. – Прими мое благословение.
* * *
В Риме Лукреция, на восьмом месяце беременности, поднялась перед двенадцатью членами церковной комиссии. Даже одежда свободного покроя не могла скрыть ее состояния. Но в монастыре она ела мало, много молилась и спала, так что, с заплетенными в косу золотыми волосами и чистеньким розовым личиком, выглядела юной и невинной.
Увидев ее, трое кардиналов наклонились друг к другу и начали перешептываться, но вице-канцлер, кардинал Асканьо Сфорца, взмахом руки призвал их к тишине. Потом предложил Лукреции говорить, и она произнесла речь, написанную для нее Чезаре на латыни, говорила так хорошо, держалась так скромно, что очаровала всех кардиналов.
Они начали совещаться, а Лукреция, сидя перед ними, достала носовой платок, чтобы промокнуть слезы.
