Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович

Прямо в прихожей Ольга Панафидина спросила:

— Что будете пить — чай, кофе?

Я замахал руками:

— Нет-нет, ни в коем случае, я не хочу вас утруждать.

— О чем вы говорите, какой труд? Проходите в гостиную, я сейчас принесу.

Я сел в кресло перед низким журнальным столиком, и буквально через несколько минут Ольга внесла на подносе чашечки с кофе, сухари и нарезанный сыр.

— Вот теперь можно беседовать, — сказала она, усаживаясь напротив. — Мне муж говорил, что вы были у него и интересовались Лыжиным…

И я сразу насторожился, потому что в разговоре с Панафидиным имя Лыжина не только не упоминалось — я тогда и не знал о существовании Лыжина. Значит, Панафидину в то время, когда я посетил его, было известно, что Лыжин занимается получением метапроптизола или получил его… Но мне он ничего не сказал.

— Да, меня интересует направление работ Лыжина, — сказал я, решив предоставить Ольге Панафидиной инициативу в разговоре. А сам отпил маленький глоток кофе, который хоть и не был сварен со всеми ритуальными священнодействиями ее отца, но все равно был хороший, очень вкусный кофе: чувствовалась семейная школа, доведенная до уровня традиции.

— Видите ли, мы вам мало что можем рассказать о Лыжине, потому что последние годы практически не общались с ним, — сказала Ольга, раскуривая сигарету.

— Что так? — поинтересовался я.

— Володя Лыжин очень сильно изменился, — вздохнула Ольга. — С ним произошла метаморфоза, хоть и прискорбная, но довольно-таки обычная. Он стал профессиональным неудачником.

— Разве есть такая профессия — неудачник? — серьезно спросил я.

— Не могу утверждать, но когда любительство становится основным занятием, то оно превращается в профессию, — в назидательности фразы я уловил знакомые интонации ее мужа. — Володе не везет буквально во всех увлечениях, и это не могло не отразиться на его поведении.

— И давно ему так не везет?

— Ну, точно я не могу сказать, но ведь начинал-то он очень хорошо. Впрочем, в жизни это часто бывает: до какой-то определенной полосы все, за что ни берешься, получается, все удается, со всех сторон говорят: «Ах, какой человек перспективный! Ах, какой одаренный! Какое у него будущее! » И вдруг подступает какой-то рубеж — и все насмарку, все из рук валится, ничего не выходит, не получается…

Я внимательно слушал Ольгу и готов был голову дать на отрез, что у нее-то никогда «не подступал какой-то рубеж», у нее все всегда получалось. И откровения, которые она мне сейчас преподносила, не она придумала и не на себе прочувствовала, а услышала от мужа, или отца, или от кого-то из знакомых, и одна-единственная поперечная морщинка на этом атласном лобике выступила не от горьких раздумий и не от тягостных открытий. Откинувшись в удобном кресле, она вещала банальности и в конце каждой фразы для убедительности, для большей весомости своих сентенций делала дымящейся сигаретой изящный полукруг, оставляя в воздухе синий расслаивающийся крючок — не то вопросительный знак, не то обрывок своей глубокой мысли. Этих крючков-вопросов-мыслей было уже много, они быстро истаивали, и она создавала новые.

«Барынька», — подумал я про нее. Это слово казалось мне особенно унизительным и наиболее точно характеризующим Ольгу. Такие люди, как Панафидин, должны были бы жениться на более серьезных женщинах.

— Простите, а вы не можете вспомнить, когда у Лыжина подступил вот этот самый роковой рубеж?

Ольга пожала своими блестящими кримпленовыми плечиками:

— Естественно, что даты я не вспомню, но факт тот, что Володя очень хорошо, ну просто исключительно удачно сотрудничал с моим мужем. Александр ведь очень во многом ему помог, подсказал, направил его, так сказать, огранил его талант. А тот вдруг в один прекрасный день устроил истерику, и все пошло кувырком.

— Из-за чего же он устроил истерику?

— Какой-то у них скандал возник на работе, Володя неправильно лечил больную, и Александру пришлось вмешаться и высказать принципиальную точку зрения. При этом Александр и не думал наказывать Лыжина или применять к нему какието меры, но тот вдруг встал в позу и ушел из лаборатории.

— Вы не допускаете, что у Лыжина могли быть на то основания, например нравственного порядка?

— Да о чем вы говорите? Я думаю, что он сильно разволновался, и в нем прорвалась сдерживаемая много лет зависть…

— Зависть? — переспросил я. — А в чем Лыжин мог завидовать Панафидину?

Ольга рассмеялась. Она от души смеялась глупости моего вопроса; любому профану понятно, в чем неудаха лаборант может завидовать молодому доктору наук, заведующему лабораторией, с которым когда-то сидел на одной институтской скамье. Ольга смеялась, обнажая прекрасные ровные белые зубки без единой пломбочки, и я видел только, что у нее клычки длиннее остальных зубов, и, наверное, очень острые.

— Неужели вы даже на мгновение допускаете, что Лыжин мог поверить, будто он хоть на гран менее талантлив, чем Александр? Но у Александра все в жизни получалось так, как он хотел, а у Лыжина ничего не получилось — отсюда и зависть. Но, к сожалению, завистник сам себе первый враг, — убежденно заявила Ольга.

— Вы думаете, что Лыжин себе навредил?

— Еще бы! Он ведь очень способный человек, хотя и ужасно неорганизованный. Под руководством Александра он смог бы очень многого достигнуть — при его помощи и поддержке. А так — потерял прекрасное место, работает в какой-то захудалой лаборатории, носится с сумасшедшими идеями…

Я перебил ее:

— Простите, а почему вы думаете, что лыжинские идеи сумасшедшие? Ведь, насколько я понял, ваш муж занимается теми же проблемами?

Ольга на глазах . утрачивала уважение ко мне: нельзя всерьез говорить с человеком, который единовременно произносит вслух столько глупостей.

— Ну, что вы сравниваете, дорогой мой! — В ее голосе появились покровительственные ноты. — Который год целая лаборатория, целый ансамбль квалифицированных специалистов не могут получить устойчивых результатов, и вы сравниваете их работу с усилиями пускай талантливого, но все-таки самоучки?

— Разве Лыжин — самоучка? — спросил я.

— Это я, наверное, неправильно выразилась. Лыжин не самоучка, я хотела сказать, что он — кустарь. В наше время наука так не делается…

— Может быть, — сказал я. — Может быть, сейчас наука и не делается так. Но я совершенно уверен, что во все времена наука делалась, делается и будет делаться людьми одной породы.

— Не поняла. Что вы этим хотите сказать?

— Что если бы не родился Эйнштейн, вряд ли его заменил бы целый физический институт. По крайней мере — бог весть сколько лет, может, десятилетий…

Ольга покачала головой:

— Ученый мир уже стоял на пороге открытия, просто Эйнштейн всех опередил.

— Вот переступать пороги, около которых останавливается ученый мир, — это, по-моему, и есть удел людей, о которых идет речь. Я слышал историю — не знаю, честно говоря, анекдот или правда, — будто в двадцатые годы старый провинциальный счетовод сформулировал чуть ли не на базе элементарной алгебры теорию относительности. Но этого человека природа создала как резерв на случай неудачи с Эйнштейном.

— Это ненаучный подход, — упрямо наклонила голову Ольга, и ровные ее зубки блеснули из-под аккуратно накрашенных губ. — И уж, во всяком случае, к Лыжину никакого отношения не имеет.

— Может быть, — согласился я. — Я ведь и не возвожу свою точку зрения в научную теорию. А что касается Лыжина, то я как раз слышал, что у него есть результаты весьма серьезные.

— Ерунда все это, — категорически заявила Ольга. — Пустые разговоры, и если Лыжин даже получил что-то, то это не научное открытие, а артефакт.

Я вспомнил о поверье, будто супруги, прожившие вместе много лет, становятся похожи друг на друга. Применительно к Панафидиным это выглядело смешно, потому что уж если и была Ольга похожа на своего мужа, то это было сходство талантливо выполненной карикатуры с оригиналом. Ее наивное и в то же время категорическое отрицание вещей, явлений, поступков, в которых она не разбиралась, которым не могла быть судьей, просто многого не понимала, — все это сильно раздражало меня. Но я невозмутимо продолжал расспрашивать Ольгу: