Михаил Иманов - Чистая сила
— Марта!
— Почему же, — она не слушала меня, — почему же и не рассказать хорошему человеку. А вот я вам скажу, как я его любила, как мне жизни не было, когда он уезжал надолго. А ведь он уезжал. Да, он там своей жизнью жил, у него там женщины были. А я ждала: я его проклинала и плакала, плакала и проклинала. Я себе говорила, что на порог его не пущу. А он приезжал — и пускала. И дочь к свекрови уводила, чтобы ему было удобно. Вы это хотите знать? Или это не факты? Да знаете ли вы… Что вы меня спрашиваете, для чего он меня вызвал и почему я побежала? Да знаете ли вы, что я от всего бы отказалась, от дочки, может быть, отказалась бы, я бы… Да какая мне разница, что он здесь задумал! Пусть он хоть ограбление задумал, пусть хоть что — мне-то какая разница?
— Перестаньте, Марта! Что вы такое говорите?! — я положил ладонь на ее руку и крепко сжал; она не вырвала руки, она только закрыла глаза и повела головой из стороны в сторону.
— Пустите, — сказала она тихо.
Я встал. Она сидела, сложив руки на коленях и отвернувшись к стене. Уже у выхода из комнаты она окликнула меня:
— Постойте, — голос ее звучал глухо, и головы она не повернула. — Я не знаю, зачем вы приходили…
— Я за вами пришел.
— Я не то хотела сказать. Я хотела сказать, чтобы вы были осторожны. Он, вы понимаете, если на что поставит, то не отступится, и… его ничего не остановит. Я не знаю, что вы хотите. Это ваше дело. Делайте как хотите. Я только хотела сказать, чтобы вы знали. Вот. А он на это дело поставил все.
— Спасибо, — сказал я и хотел уже было уйти, но… Если бы она меня не остановила, если бы осталась так сидеть. Но теперь — я не мог не сказать ей, хотя и знал, что говорить не следует.
— Знаете, Марта, я теперь уверен, что этот человек, что он… что ваш отец здесь.
Она медленно повернулась ко мне:
— Я это тоже знаю. Но только это не так, это не он. Петр меня обманывал. Это не он. Это не может…
— Я сейчас уйду, Марта. Но я приду… и тогда… Только вы не уезжайте. Я не смею вас задерживать, но я прошу вас. Не уезжайте хотя бы еще несколько дней. Это нужно — прошу вас. Да? Ладно?
Она пожала плечами:
— Ладно. Я и не могу уехать, вы же знаете.
— Я еще приду, — сказал я, кажется, слишком горячо.
Она опять пожала плечами.
Когда я взялся рукой за калитку, за моей спиной хлопнула входная дверь. Я обернулся. Было уже совсем темно, и свет фонаря на улице до дома не доставал. Скрипнули ступени крыльца, и под скорыми шагами зашуршал гравий.
— Марта! — окликнул я в темноту.
— Это я, — выйдя в полоску света, сказала Ирина Аркадьевна; на ней уже не было халата с птицей, а черная длинная юбка и блузка светлого цвета; на плечи был накинут мужской пиджак, очень широкий.
— Я хотела тебе сказать, — проговорила она, вытягивая вниз полы пиджака, — чтобы ты не думал… и приходил. Ты не думай… Я, знаешь ли, слышала, хотя только конец, когда ты уходил. Ты приходи. А я Марту не отпущу… такой. Ты на нее не обижайся, она… ей трудно. Ты придешь?
— Приду, — не глядя на нее, сказал я. — Вы меня простите.
— Да-да, — проговорила она быстро и оглянулась в темноту, — конечно, хорошо. Ну, я пошла.
Я постоял у калитки, дождался звука закрываемой двери, увидел, как на веранде включился и погас свет. Больше ждать было нечего: никто не выйдет и никто не станет меня догонять. Но пока я шел до поворота улицы, я несколько раз обернулся: за зеленью освещенные окна были уже не видны, все сливалось с темнотой — и дом, и зелень, и небо.
Впрочем, встречи этого дня не закончились. На перекрестке, у противоположной стороны улицы, я заметил человека. Как только я приостановился, он вышел на освещенное пространство — это был Думчев.
— Гуляете? — прокричал он и то ли слабо помахал рукой, то ли только прикоснулся в приветственном жесте к полям неизменной своей шляпы, которая в этот раз не была, как обычно, надвинута на самый лоб, а едва держалась на затылке.
— Гуляете? — повторил он подходя и с видимой развязностью.
— А вы уже и тут, — сказал я довольно резко и хотел идти, но он выставил руку и повел ею сверху вниз, изображая шлагбаум (в таком игровом настроении я совсем не ожидал его увидеть; мне даже показалось, что он слегка пьян).
— Что вы хотите? — проговорил я как можно строже и отодвинул его руку.
— Ни-че-го, — сказал он и пальцем сзади поддел шляпу, она сдвинулась на лоб. — Пострадать приходили? Ну-ну, пострадайте, в молодые годы это очень, очень приятно.
— А вы что — с л е д и т е? Не надоело?
— Совсем нет, — он развел руки в стороны. — Совсем нет. А кроме того — такая уж у меня должность.
— Какая должность?
— А такая — душевная. Людям помогаю, вот. Да и свой интерес. И для здоровья, опять-таки — все на воздухе.
— Что же у вас за интерес такой? (Не знаю, почему я не уходил.)
— Интерес маленький, — он повертел мизинцем у моего лица, — вот такой. А душевной награды много. Люди, они, они всю цепь событий охватить не могут, а я слежу, как вы выразились, и подталкиваю в нужный момент, чтобы люди намеченный план не нарушали.
— Чей это план они не должны нарушать?
— Его, — прошептал он и, подмигнув мне, несколько раз ткнул пальцем в небо.
— А вы что — представитель?
— В меру сил. В меру сил.
Я повернулся и быстро пошел вдоль улицы (потом только обнаружил, что совсем в другую сторону). Он меня не догонял. Хотя и успел крикнуть вдогонку:
— Старичка не забудьте! Слабеет старичок — только бы до завтрашнего вечера дотянуть.
Я резко обернулся. Но на том месте, под фонарем, где только что мы стояли, никого не было. Я несколько секунд смотрел, мне показалось, что круг света заметно покачивается и граница его даже налезает на забор противоположной стороны улицы, хотя ночь была безветренна.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Всякий раз, думая о последовавших за этим моим свиданием с Мартой событиях, я не мог понять: отчего я тогда не остановился, отчего, уже зная или, во всяком случае, определенно почувствовав, какие концы сходятся, а какие сойдутся, я не сделал попытки повлиять на все это извне, остановить, задержать — на это меня не хватило, не хватило, если хотите, способностей моей души. И я, зная, что затевается нехорошее, только и сумел, что оправдать свою такую неспособность участием.
Всему виной — стыд. Но не стыд за совершенный поступок, а стыд несовершенного поступка. Этот стыд — и я теперь понимаю это — особого свойства и качества, очень ловкий стыд, заранее самооправдательный. Ведь нельзя же сказать, что я боялся! — нет, я не боялся. И нельзя сказать, что не понимал — нет, я понимал. Одно можно сказать, и я себе это говорю — я стеснялся.
Быть смелым легче, чем побороть стеснение. Если человек тонет, а ты умеешь плавать, то ты должен броситься и спасти тонущего. При этом ты не будешь думать, не будешь стесняться других, стоящих на берегу или тоже поплывших спасать, но отставших — не будешь стесняться того, что ты опередил их, не дал им проявить… ощутить… и прочее. Потому что, пока будешь думать, человек утонет. Здесь все понятно: на берегу тебя ждет благодарность других и собственная радость. Но совсем другое, когда, к примеру, муж бьет жену, а ты видишь и должен вступиться. Как человек и мужчина ты вступиться должен, защитить слабого от сильного. Но — это не просто мужчина и не просто сильный, а муж, и не просто женщина, и не просто слабая, а жена. А если она изменила мужу или еще что нехорошее сделала? А если не бьет, а оскорбляет — тогда как быть? Не будешь же ты вмешиваться во всякую семейную ссору?
Вот здесь и выступает понятие — т в о е д е л о, то есть такое положение, когда ты не будешь раздумывать, а вступишься или вмешаешься, или же — н е т в о е д е л о, когда ты будешь думать: имеешь ли ты право вмешиваться и защитить. Казалось бы, все просто: видишь, что творится зло — вступайся! Но простота эта осложняется тем, что ты не знаешь мотивов, что твои понятия о зле недостаточны, что то, что ты со стороны принимаешь за зло, если посмотреть изнутри, совсем и не зло. И так далее, и так далее. Но ведь уже совершающееся событие или то, которое вот-вот должно совершиться, не оставляет тебе времени не только для того, чтобы попытаться взглянуть изнутри, но и просто чтобы только подумать.
Что же делать? Сказать себе: «Я этого не разумею, понять не могу, вычислить свое право на поступок не имею времени» — и ждать такого случая, когда раздумывать и решать не надо? Или попытаться не думать, не полагаться на разум и логику, на знания и опыт, а суметь глянуть в себя, только чуть отодвинуть занавеску (если все-таки занавеска, а не бронированная плита), прикрывающую от людей твою душу — приоткрыть, услышать ответ, и тут главное — поверить. И не просто поверить себе: со всем твоим умом, образованием, опытом, плохим и хорошим, что есть в тебе, а поверить тому простому и неразменному чувству, которое заслонено и знанием, и опытом, и всеми событиями уже минувшего времени твоей жизни, поверить тому, что всегда правильно, всегда истинно, что, при всех отличиях людей от людей, человека от человека, одно одинаково для всех и при всех противоречиях скрепляет людей в единую семью. Но как это трудно и как редко делает это человек!
