Дик Френсис - Дикие лошади
Дверь комнаты открылась, но вошла не Эдисон, а неприятного вида мужчина в куртке и брюках для верховой езды. Он шел по дому походкой хозяина, неся на подносе стаканы и бутылку виски. Он налил виски в один стакан и сделал глоток, потом взглянул на меня и стал ждать, когда ему представят незнакомца.
— Родди, — сказала Одри Висборо, понуждаемая условным социальным рефлексом, — этот человек — Томас Лайон, который снимает тот мерзкий фильм.
Родди Висборо держал свой стакан перед лицом, так что я не видел его выражения, но тело его напряглось. Я решил, что он занимается объездкой лошадей в загоне для показательных скачек. Он был среднего роста, не толстый и не тощий, непривлекательный, с редкими седовато-каштановыми волосами.
Он опустил стакан на уровень груди и оскорбительным тоном произнес:
— Козел. — Он произнес это фонетически отчетливо: «кОзел».
Одри Висборо не проявила ни малейшего протеста. Она просто заметила:
— Мистер Лайон скоро уйдет.
Ее сын допил неразбавленное виски и помолчал секунду.
— Что вам здесь надо? — спросил он. — Вы расстраиваете мою мать.
Я ответил:
— Я пришел прояснить кое-что для Говарда Тайлера.
— А, этот… — Родди Висборо презрительно усмехнулся. — Все время пялится на Элисон. Не знаю, что он в ней нашел.
Его мать ничего не сказала на это.
Я думал, что Говард увидел в Элисон стойкую женщину, которая смотрит на мир реалистично, но безрадостно. Бывали и более неправдоподобные союзы.
Сама Элисон вернулась в комнату с белым конвертом, который отдала мне. Я поблагодарил ее. Она без воодушевления кивнула и повернулась к брату, спросив:
— Как прошел урок?
— Этот ребенок — тупица.
— У нее еще нет привычки.
— Мне не нужны твои замечания.
Судя по виду Элисон, такие проявления братской любви были привычны. Для меня, к моему удивлению, она пояснила:
— Мы готовим лошадей и наездников для соревнований и выступлений на показательных скачках с препятствиями. Мы держим лошадей и пони здесь, возле дома.
— Я видел.
— Я здесь не живу, — с какой-то сдавленной обидой произнес Родди. — У меня коттедж дальше по дороге. Я здесь только работаю.
— Он выступал в показательных скачках, — сказала Элисон, словно я должен был слышать о нем. — Я нашла ему работу тренера.
— А-а… — неопределенно отозвался я.
— Этот дом мой, — продолжила Элисон. — Папа оставил его мне по завещанию. Мама, конечно, живет у меня.
Я украдкой посмотрел на лицо Элисон. Под рассудительной внешностью мне приоткрылся затаенный, но отчетливый отблеск торжества, крайнего удовлетворения, возможно, даже сладкой мести за жизнь, прожитую в унижениях.
ГЛАВА 10
На следующее утро я проснулся со стоном. Каждый мускул напоминал мне о том, как глупо доказывать свою правоту подобными способами. Я потащился вниз, к своей машине, но в вестибюле меня перехватили Нэш, О'Хара и Монкрифф. Казалось, они намеревались начать совещание.
Вместо пожелания доброго утра О'Хара сказал:
— Ты псих и сам это знаешь.
Я безошибочно устремил взгляд на Монкриффа, который признался:
— Ну да, я снимал все, ты сам этого всегда требуешь.
Нэш сказал:
— Минувшей ночью, когда ты отправился спать, Монкрифф прокрутил нам это на видео.
Я протер заспанные глаза и спросил О'Хару, отправил ли он факс письма Элисон в Голливуд, как намеревался.
Он кивнул.
— Если Говард больше ничего не выкинет, то отделается испугом.
— Хорошо. — Я помолчал. — Значит, на сегодня. Дождя нет. Мы можем снимать скачки, как запланировано. Мы сможем сделать это только один раз, так что если кто-нибудь зарядит засвеченную пленку или неправильно наведет фокус, он будет расстрелян на месте. Монкрифф, я своей рукой убью тебя, если твои парни нам подгадят.
О'Хара спросил:
— Ты звонил вчера этому парню с ТВ, Грегу Компассу?
Я припомнил и кивнул:
— Из Хантингдона. Но не смог дозвониться.
— Он прислал записку. Дежурная сказала, что ты о ней не знаешь.
Он протянул мне клочок бумаги, на котором был записан номер телефона и время — 9 часов утра.
К девяти утра мы уже были на Хантингдонском ипподроме, доехав туда каждый на своей машине. Грег, в соответствии со своей записочкой, ответил немедленно, как только я позвонил. Я сказал:
— Хочу поблагодарить тебя за субботу.
— Не стоит. Я слыхал, ты снова в деле.
— Вроде того. — Я рассказал ему про сцены в Хантингдоне и пригласил его приехать и украсить своей знаменитой фигурой кадр, если ему того хочется.
— Когда?
— Сегодня, завтра или в четверг. В любой день.
— Много дел, — сказал он.
— Отложи.
— Оплата?
— Конечно.
— Тогда жди завтра. — Он засмеялся и отключился, а я стал гадать, не будет ли это стоить мне еще одного ряда мест.
Мы с Монкриффом объезжали круг, проверяя расположение камер и осветителей. Помимо наших обычных двух операторов, мы наняли еще три камеры на платформах и разместили две автоматические возле препятствий — для крупных планов. Сам Монкрифф собирался вести съемку с грузовика, едущего впереди лошадей, снимать вид спереди. Еще одну камеру установили высоко на трибунах, чтобы следить за действием от старта до финиша. Как обычно, когда сцена снимается только один раз, будут накладки, но я отчаянно надеялся, что пригодных кадров окажется достаточно.
Эд сообщил, что жокеи ждут меня. Они собрались в раздевалке, одевшись, как на обычные скачки. Четырнадцать. Каждый в своих цветах.
— Привет, — сказал я дружелюбно.
— Привет.
Никто из них не упомянул о вчерашнем. Я начал:
— Я знаю, что Эд проинструктировал вас, но давайте просто повторим все еще раз. С вашей точки зрения, это будет просто обычный заезд. Две мили с препятствиями. Вы пройдете по кругу к стартовым воротам, и судья на старте выстроит вас в ряд. Судья — это актер. С ним проведена хорошая репетиция, но если он сделает что-то не так, не надо останавливаться и возвращаться. Просто продолжайте заезд. — Я сделал паузу. — Как обычно, у каждого препятствия будут дежурить служащий стадиона и санитар. Они настоящие. Медпункт тоже настоящий. Как и врач. Как и ветеринар. Все наблюдатели вдоль дорожек и у препятствий — профессионалы. Толпа на трибунах — жители города. Пока ясно? Они закивали.
— Все наши четырнадцать лошадей подготовлены как надо, но вы, должно быть, знаете, что выбирали мы отнюдь не рекордсменов и купили их по дешевке. Скорости звука они явно не достигнут, а те три, которые бежали вчера, сегодня могут не показать прежней резвости. Если хотите, можете быстренько вытянуть жребии, кому какая лошадь достанется — одна из четырнадцати по номерам.
Лица у всех были деловитые. Они решили тянуть жребий.
— Этот заезд не будет смотреться, — продолжал я, — если вы сами не захотите сделать его зрелищным. Вы сможете показать его на видео своим семьям, увидеть его в кино. Позже вы все получите видеозапись.
— Кто должен победить? — спросил один из них.
— Разве Эд не сказал вам?
Они замотали головами.
— Это будут честные скачки. Кто бы ни победил, те цвета мы наденем на актера, который будет играть жокея в крупном плане. Этот актер классно смотрится верхом на лошади и может проехать рысью пару шагов. Просим прощения, но это его будут снимать после скачки спешивающимся в паддоке в цветах победителя. Но… э… чтобы все было по-честному, тот из вас, кто выиграет, получит такие же отчисления, как обычно. Когда финишируете, выезжайте в те же ворота, что и всегда. Все, кроме победителя, могут спешиваться там же. Там будут посторонние, которые играют тренеров и владельцев. Грумы возьмут лошадей. Просто ведите себя как обычно. Первая четверка, конечно, должна будет чувствовать себя победителями. Вопросы есть?
— Что, если мы упадем? — спросил Синий.
— А зачем вы все здесь?
Кое-кто засмеялся, кое-кто выругался. Напряжение спало.
— Веселее, — посоветовал я им.
Один из них спросил:
— А где будете вы?
Я ответил с явным сожалением:
— Я буду наблюдать с земли. — Я помолчал. — Если будет возможно избежать разборок, то постарайтесь не давать нам оснований для них. В сценарии ничего такого нет. Попытайтесь не спутать нам планы. О'кей?
Я вышел наружу через пустую весовую, где в дни обычных скачек толпились тренеры и служащие. Несколько секунд я смотрел, как обитатели Хантингдона заполняют трибуны, таща бинокли во впечатляющих количествах. Видно, Эд проделал отличную работу.
Кто-то из моей команды подошел ко мне и протянул конверт, сказав, что это срочно. Я небрежно поблагодарил его, и он исчез прежде, чем я вскрыл послание.
Развернув лежавший в конверте лист бумаги, я прочел следующее:
