Галина Романова - Осколки ледяной души
Осторожно ступая на самых кончиках пальцев, хотя ведь знал, что полы не скрипят, Степан подошел к кровати и уставился на Верещагину.
Вроде спит. Хотя, может, и притворяется. Просто лежит с закрытыми глазами и, скрадывая дыхание, ждет, что будет дальше. А что может быть дальше? Да ничего! Сейчас он достанет из шкафа второе одеяло и укроется им, потому как не собирался изменять своей привычке — спать голышом.
Он достал одеяло. Погасил настольную лампу под прозрачным абажуром в виде огромной капли. Зашел с другого бока к широченному ложу и, стащив с бедер полотенце, осторожно улегся.
Все теперь? Вроде все. Оставалось сделать самую малость — уснуть. Закрыть глаза и уснуть. Кирилл с Шурочкой разъехались по домам, за них можно было не беспокоиться. За Татьяну теперь тем более. Татьяна рядом…
Вот именно, черт возьми, Татьяна-то рядом!
Как можно было спать, когда она рядом?!
И понимал ведь все, что ей не до чего, не до него тем более. Что она многое пережила сегодня и пострадала достаточно ощутимо, а… А обнять-то хочется! И не просто обнять, а так, чтобы, не останавливаясь, снять с нее эти дурацкие спортивные штаны, в которые она вцепилась, как в спасательный круг. Расстегнуть молнию на курточке, а там эта самая маечка на тонких лямочках, от одного вида которой Кирюха в город умчался. А под маечкой никакого белья.
Степан обеспокоенно заворочался.
Думал ли он, что такое возможно?! Чтобы он! Вот так вот в постели с женщиной! И.., как евнух! Все отрицал, возмущался, протестовал. Не в его, мол, вкусе. Не трепетная, не заводная, и спеси в ней ровно столько же, сколько холода и неприступности. И такие как бы женщины не способны возбудить в нем интереса. Куда как проще ему с другими и все такое.
А не надо вдруг стало других-то! Ну на дух не надо! Пускай одна, пускай эта, что рядом. Что дышит еле слышно и пахнет так тонко и сладко, что никакой больничный дух не способен заглушить этой нежности. Думал ли он, что будет желать ее так остро?! Да никогда, господи! И желать, и сглатывать судорожно, и волноваться, как пацан.
Степан заворочался, плотнее упаковываясь в одеяло, и повернулся лицом к Верещагиной.
Он почти никогда не зашторивался на ночь. Напротив не было жилых домов: кинотеатр, магазины, закрывающиеся на ночь, проспект. Прятаться было не от кого. Фонари и свет машин с проспекта ему никогда не мешали. Сейчас тем более.
Выпростав руку из-под одеяла, он осторожно коснулся ее плеча и тихонько потянул с него курточку. Нет, молния мешала. Пришлось вытаскивать из-под одеяла и вторую руку и, ухватившись за пластиковую «собачку», медленно тянуть ее вниз. Полы разъехались в стороны.
Кирюха не соврал. На Татьяне и в самом деле была крохотная маечка на тонюсеньких лямочках, задравшаяся сейчас почти до груди. А брюки-то она, оказывается, сняла уже сама. Пока они там несчастной троицей душевные раны на кухне зализывали да коньяком с вермутом их обильно орошали, Татьяна успела раздеться. Брюки сняла, носки. Теперь-то уж он их разглядел, аккуратной стопкой сложенные на стуле за дверью. Курточку снимать не стала, чудачка…
Боже, почему же ему, идиоту, никогда не нравились белокожие женщины?! Нет, они у него тоже случались, но все больше с неохотой какой-то. Больше прельщали смуглые, с темными, почти черными сосками и жесткой курчавостью черных волос. И глазищи у них тоже должны были быть черными, и чертовщинка должна была в них плясать, будто плескающийся в кружке огненный кофе. Так он думал, так желал, таких выбирал почти всегда. Были и другие, но этим он всегда отдавал предпочтение.
А Верещагина… Она же не в его вкусе была совершенно! И кожу, что матово светилась сейчас в темноте, никогда он не считал прекрасной. И лицо казалось надменным и безжизненным. Грудь тоже была чуть больше того предела, что он любил. И ноги… Нет, вот ноги ему всегда нравились. С самой первой минуты их знакомства он оценил их, заглянув под стол.
Степан на мгновение оторвал взгляд от Татьяны, задрал подбородок к потолку и прерывисто выдохнул. Дышать было совершенно нечем, уже в который раз за минувший день! За что же ему, господи, такие испытания на сегодня?! Сначала одно, теперь вот еще и это. Зря, может, уложил ее с собой в одной кровати? Не уснет же теперь до утра и станет рассматривать ее всю, и гладить тихонечко, и целовать, едва губами касаясь, чтобы, не дай бог, не проснулась и не застукала его. А утром глаза станет прятать, будто вор. И стыдиться, может быть, станет тоже, что вот видел ее всю, и трогал, и целовал украдкой, а еще хотел ее так, что приходилось зубы стискивать, чтобы не стонать в полный голос.
Сумасшествие, да и только!
В голове, груди, во всем теле бухало так, что толкни его чуть, плоть не выдержала бы, взорвавшись. Во рту все высохло так, что язык больно карябал небо, и руки дрожат. Ну, прямо как в далекой бурной юности, когда сил не было терпеть, когда все время торопился и не ждал почти никогда. Когда стонал, тискал и совсем не заботился о впечатлении.
Сумасшествие…
А кожа у нее оказалась гладкой, нежной и пахла так, что перед глазами вдруг поплыли огромные радужные круги. Губы стали шершавыми и горячими. И он боялся, что разбудит ее еще и этим. Обожжет неосторожно и разбудит. Или сердце его разбудит, молотившее так, что заглушало будильник, который осуждающе вежливо тикал у них в изголовье.
А что он мог поделать, раз случилось с ним такое сумасшествие?!
— Тань, Таня, — ну не мог он больше бороться с этим в одиночестве, не мог и стал звать ее на помощь. — Танюша, проснись, пожалуйста! Я не могу больше, Тань…
Она вздохнула и совсем не сонным голосом прошептала:
— Ты сошел с ума, Степа!
— Ага. — Он упал с ней рядом и тут же полез к ней губами и, уже не прячась и не боясь, начал жадно целовать ее в шею. — Я давно сошел с ума, Тань. Еще тогда в кафе и сошел. Нужно было…
— Что? — Ее рука нашла его затылок и принялась нежно поглаживать, не отпуская и прижимая к себе все крепче.
— Нужно было послать тебя, наверное, к черту, а? Как считаешь?
Он пододвинулся к ней уже совсем близко и даже через одеяло чувствовал ее всю. Мягкую, нежную, горячую, пахнущую неповторимо и тонко (незабудками, что ли?). Черт его разберет, отчего конкретно в голове у него все перемешалось.
— Ты бы не смог, Степа, — возразила она негромко, попыталась рассмеяться, тут же ойкнула и ухватилась пальцами за край бинта.
— Что?! — Он тут же вскочил на коленки, забыв и о том, что голый, и о том, что все его чувства к ней сейчас обнажены, так же как и тело. — Больно?!
— Сте-епа! Ты опять голый!!! — простонала она, замахнулась на него и зажмурилась. — Какой же ты все-таки… Какой же ты все-таки бесстыжий!
— Ладно тебе, Тань. — Он поспешно поднырнул под ее одеяло и со стоном привалился к ее боку. — Я бесстыжий, да, да. Ты представить себе не может, какой я бесстыжий! Испорченный и еще черт знает какой. Сама выбрала, теперь уж чего.
— Ты хороший, — возразила она тихо и осторожно повернулась лицом к нему. — Я не зря тебя выбрала. А знаешь, почему я выбрала именно тебя?
Ох, как не хотелось ему сейчас отвлекаться на такие вот разговоры.
Что, почему, мотивы, причины…
Долго, отвлекающе, не нужно.
Он хотел, чтобы все это случилось уже, чтобы было, быстро, жарко и со стонами, которые едва не разорвали его легкие в клочья, когда он их душил там на самом дне. Он будет осторожен. Он же понимает, не мальчик. Он постарается. Но только нужно, чтобы это было прямо сейчас, ни минутой позже…
— Тебя так возбуждают женщины в бинтах? — снова попыталась она посмеяться.
— Меня возбуждает моя женщина, — застонал Степан, погружаясь в нее и почти переставая понимать, что шепчут его шершавые губы. — Женщина, которую я выстрадал и заслужил, черт побери!!!
Глава 12
Утро у Шурочки началось с сюрпризов. Правильнее сказать, с них началась ее ночь. Она едва не рассмеялась вслух, вваливаясь к себе домой. Сюрпризы были обещаны Кириллу, а обладательницей стала она.
Первым неожиданным открытием стало то, что все окна ее квартиры незнакомо светились. Обычно ее дом встречал хозяйку чернеющими глазницами окон, а теперь…
И Генка встретил ее у порога трезвый, торжественный и строгий.
Шурочка обошла его стороной. Швырнула на крючок вешалки свою курточку и, не снимая сапог, побрела на кухню.
Там ее ждало очередное потрясение.
Стол был накрыт к ужину. Пара оплывших от ожидания свечей потухла, свесившись-с чашечек подсвечников застывшими восковыми слезами. В центре стола в ее любимой голубой вазе чешского стекла красовалась белая роза. Шурочка любила только белые и никакие больше. Бутылка шампанского в ведерке с подтаявшим льдом. Что-то накрытое полотенцем на газовой плите.
— Это что? — Она намеренно качнулась на высоких каблуках, оборачиваясь на Генку, и ткнула его пальцем в грудь. — Прощальный ужин, что ли? Если так, то роз должно было быть две, Генуся!
