Лорен Эстелман - Шерлок Холмс и доктор Джекил
— За что же тогда шантажируют Генри Джекила?
— Ни за что.
— Не понимаю. Как можно шантажировать ни за что?
— Ясное дело, никак.
Сделав столь загадочное заявление, Холмс высунулся из окошка и назвал вознице адрес, который я не расслышал. Затем он со вздохом облегчения уселся обратно.
— Надеюсь, вы не слишком устали, Уотсон? Я велел кучеру сделать остановку у дома Джекила.
— Холмс, пожалуйста, не запутывайте меня ещё больше. — Мне так надоели вечные загадки без отгадок, что я уже готов был задушить Холмса, однако нечеловеческим усилием воли сдержался и сумел сохранить спокойствие. — Объясните же, каким образом Хайду удаётся заставлять Джекила плясать под свою дудку, если у него нет никакого компромата?
— Трудное уравнение, не так ли? И всё же оно становится гораздо проще, если мы откажемся от теории шантажа.
— Окончательно откажемся?
— Поверьте мне, шантажом тут и не пахнет. Вам не приходило в голову, Уотсон, что у человека могут оказаться и другие причины рисковать собственной карьерой и репутацией, защищая знакомого?
— Признаться, мне ни одна не приходит в голову.
— А вы подумайте хорошенько. Вот, например, представьте такую ситуацию: открываете вы завтра «Таймс» и читаете, что ваш друг Шерлок Холмс разыскивается за убийство. Какие действия вы предпримете?
— Конечно же, я приложу все силы, чтобы очистить вас от обвинений. Но какое отношение…
— Да самое прямое! И я сделал бы то же самое ради вас, если бы вы вдруг оказались в столь невероятной ситуации. А теперь скажите, каким мотивом вы или я руководствовались бы, действуя подобным образом?
— Долг каждого человека — оправдать невиновного.
— Это само собой. Но неужели в данном случае у нас с вами не было бы других причин? Чего-нибудь более личного или конкретного?
— Дружеские чувства, конечно же!
— Браво! — Он бесшумно зааплодировал.
— Но как можно сравнивать! — запротестовал я. — Я и представить себе не могу, чтобы Генри Джекил водил дружбу с Эдвардом Хайдом: эти двое настолько разные! Ну просто как день и ночь.
— Кто способен объяснить, почему люди сходятся? Осмелюсь предположить, что скажи вам кто-нибудь пять лет назад, что вы, военный хирург в отставке, не только поселитесь под одной крышей, но и подружитесь с человеком, который упражняется в искусстве стрельбы в собственной гостиной и колотит в прозекторской дубинкой по трупам, желая установить, до какой степени тело может быть повреждено после смерти, вы бы объявили его безумцем. Противоположности притягиваются, Уотсон, вы должны были усвоить ещё в школе. Но вот мы и на месте. Советую вам прямо сейчас напустить на себя грозный вид и предоставить говорить мне.
Времени выяснять, что именно мой друг имеет в виду, у меня не было, потому как он тут же соскочил на тротуар перед особняком Джекила, велев кучеру подождать, и зашагал по выложенной плиткой дорожке к парадной двери.
Пул, старый слуга, ответил на его стук немедленно.
— Мы хотели бы встретиться с твоим хозяином по делу чрезвычайной важности, — с места в карьер заявил Холмс тоном, не терпящим возражений.
— Сожалею, сэр, но это невозможно, — холодно ответил дворецкий. Он, судя по всему, узнал нас, хотя со времени нашей единственной встречи прошло уже более года. — Доктор Джекил нездоров и никого не принимает. Быть может, вы оставите сообщение?
— Сейчас не время изображать почтительного слугу, Пул. У меня есть все основания полагать, что Эдвард Хайд, вестминстерский убийца, скрывается под этой крышей. Если ты не дашь нам войти, я вызову полицию и к наступлению ночи они явятся сюда с ордером на обыск дома. Ну так как?
Какое-то время они сверлили друг друга взглядами: выцветшие голубые глаза слуги против стального серого блеска в очах моего товарища. Пул дрогнул и уже, кажется, готов был сдаться, как вдруг глаза его сфокусировались на чём-то за плечом Холмса, и в изнурённых чертах слуги появилось облегчение.
— Полагаю, джентльмены уходят, Брадшо, — произнёс он. — Можешь проводить их до кэба.
Мы обернулись. Брадшо оказался настоящим великаном, лакейская ливрея едва сдерживала его вздувавшиеся мышцы на руках и груди. Из безукоризненного белого воротника произрастали шея и голова наподобие бычьих, с широким пустым лицом и распахнутыми невинными глазами под песочно-светлыми волосами, подстриженными чёлкой надо лбом. Брадшо был выше Холмса по меньшей мере на десяток сантиметров. Отзываясь на приказ слуги, он шагнул вперёд, чтобы выпроводить нас способом, вероятно, единственно ему известным — с согнутыми руками, подобно наступающему на противника борцу.
Холмс принял боксёрскую стойку и нанёс звучный удар правой в челюсть верзилы. Голова Брадшо откинулась на какое-то микроскопическое расстояние. При подобном свидетельстве собственного бессилия глаза сыщика слегка расширились.
— Бежим, Уотсон! — крикнул он, хватая меня за запястье и ныряя под вытянутой левой рукой лакея.
Когда мы снова оказались в кэбе, я оглянулся на ступеньки, где стояли и смотрели нам вслед Пул и здоровяк Брадшо. Мне пришло в голову, что пейзаж не типичен для светского Уэст-Энда: уж больно зловещий вид был у обоих слуг.
— Сверни за угол, — шепнул Холмс извозчику. Мы поехали, как было указано, под пристальным наблюдением двух человек у парадного входа. Скрывшись из виду, мой друг подал кучеру знак остановиться.
— Когда во всём остальном терпишь неудачу, отправляйся прямо к истоку, — заявил Холмс, когда мы сошли перед унылым фасадом той части дома Джекила, что выходила в переулок.
Вознице снова было велено ожидать нас, и когда мы спустились по нескольким ступенькам, что вели с улицы к двери, Холмс извлёк из кармана пальто тонкий кожаный футляр, который я тут же узнал. Затем он достал из него инструмент из блестящего металла, заканчивавшийся сплющенным щупом.
— Скажите, Уотсон, — произнёс он голосом едва громче шёпота, — как по-вашему, может ли благородная цель служить оправданием незаконной деятельности?
— Полагаю, всё зависит от цели, во имя которой совершаются действия, — ответил я.
— Торжество правосудия вас устроит?
— Бесспорно.
— Тогда, будьте так добры, постойте на страже, пока я изучу возможности этого замка.
Я занял позицию на вершине ступенек, а Холмс вставил приспособление в скважину древнего дверного замка. Механизм оказался упрямым, и пока Холмс возился с ним, до меня не единожды долетали его сдавленные проклятия. Но вот раздался металлический щелчок, сыщик издал тихий победный возглас, и дверь открылась вовнутрь.
По узкому коридору мы прошли в большую операционную, сумрачно освещавшуюся через грязную застеклённую крышу, где обнаружили лабораторные приборы и множество вскрытых упаковочных ящиков, вперемешку с соломой нагромождённых на плитке. Справа от нас короткий лестничный пролёт вёл к обитой красным сукном двери, а слева располагался ряд планчатых дверей, за которыми, по-видимому, скрывались кладовые. Холмс избрал наиболее обещающее направление, и мы поднялись по лестнице к красной двери. Здесь он взялся обеими руками за простую ручку, осторожно повернул её и надавил. Дверь сдвинулась на долю сантиметра и замерла.
— Закрыто на засов. — Какое-то время Холмс колебался, затем решительно постучал.
— Убирайся, Пул! — раздался раздражённый голос изнутри. — Я же отдал особое распоряжение не беспокоить меня.
— Это Шерлок Холмс, — сурово произнёс мой товарищ. — Если поговорите со мной сейчас, то сможете впоследствии избежать визита полиции.
Последовала долгая тишина. Наконец послышалась приближающаяся тяжёлая поступь доктора, затем загремел отодвигаемый засов. Дверь отворилась, и перед нами предстал Генри Джекил в белом халате.
Он мало изменился за пятнадцать месяцев, прошедших с нашей последней и единственной встречи, но всё-таки изменился. Вокруг его твёрдых голубых глаз, где раньше была гладкая кожа, появились морщинки. Сами глаза беспокойно сновали туда-сюда, словно хозяин дома откуда-то ожидал опасности, но не знал, когда именно она нагрянет и какую примет форму. От ноздрей к уголкам широкого рта пролегли озабоченные складки. Серебро на висках распространилось и на треугольник волос на лбу, который сам изрядно поредел. Возможно, эти перемены были незаметны даже ближайшим друзьям Джекила, однако для опытного медицинского глаза буквально всё в этом человеке: его внешний вид, нервная манерность, отражённая в его позе обеспокоенность — представляло картину общего распада. Было очевидно, что какое-то время он работал с большим напряжением.
В правой руке доктор держал металлические щипцы — вроде тех, которыми Холмс, как я замечал, множество раз снимал с бунзеновской горелки пробирки с дымящейся жидкостью, — и ими-то он и размахивал разгневанно, обращаясь к нам.
