Инна Булгакова - Сердце статуи
— Ты ушел наверх, и она вскоре за тобой: надо его успокоить.
— Умолять, чтоб я драгоценность в гипсе не замуровывал.
— Ты вспомнил?
— Подруга ее донесла.
— Ведьмочка! — восхитился Семен. — Какую сценку разыграла: слезы, раскаяние, невинность…
— Иван Петрович, а утром?
— Да, я сделал ей предложение.
— Вас, видимо, влекло к моим девочкам.
— То есть?
— В юности у меня была Любовь. Но сейчас не об этом. Небось всю ночь ревностью терзались?
— Макс, я тебе искренне…
— И я искренне ищу мотив преступления. Вы, конечно, потребовали, чтоб она порвала со мной.
— Вера дала слово, и, по-моему, вы с ней больше не встречались, — он помолчал. — Как выяснилось, до 3 июня. Я хотел с тобой поговорить, но она упросила: я должна сама, по-честному, Макс меня слишком любит.
— О, проклятая драгоценность! — вырвалось у меня. — Как бы просто — поговорили и разбежались навсегда.
— Ты уверен?
— Уверен: мне нужна была не Цирцея, а Надежда.
— В общем, она сказала, что написала тебе письмо.
— Когда сказала?
— 1 июня, в нашу последнюю встречу перед моим отъездом на Оку.
— Где вы встречались?
— Она приехала ко мне домой.
— Письмо показала?
— Нет.
— И тут соврала! Письмо написано 7-го. Почему она сразу не поехала с вами?
— Ждала вызова на съемки.
— Да ведь уже 2-го ей стало известно, что роль дали Наташе. А 3-го явилась ко мне с Семой…
— Сама по себе!
— Заткнись! — произнес доктор властно. — «Медовую неделю» она провела с тобой.
— Докажи! Ничего, кроме страха и отвращения…
— Докажу! Ты ведь считаешь, что Макс у тебя маску позаимствовал.
— Макс, извини, в последнее время здесь никто не бывал, кроме тебя.
— Я бывал.
Сема сделал движение к доктору, кресло покатилось, я предупредил:
— Господа, поросята! Поменьше пыла — или вызвать Котова?.. Иван Петрович, вы как-то упомянули о местном слесаре-сантехнике.
— Когда ты рассказал о разбитых посмертных масках, я начал понимать пружину происшедшего — статуя в саду качнула головою, — вспомнил смерть Нели. Я знал, что ты снял с не маску, о которой, кстати, скорбящий муж ни разу не упомянул. И решил раздобыть улику.
— Почему втайне от меня?
— Потому что ему есть что скрывать, — вставил Сема с искренней ненавистью. — Он борется за свою жизнь, разве не видишь?
— Я действительно круто замешан в эту историю, ты уже понял, Макс. Да, я воспользовался отмычкой.
— У меня друзья-оригиналы-маргиналы, — вставил Сема с ядовитой иронией. — Шарил тут по полкам…
Доктор пожал плечами.
— Роковые обстоятельства. Маску я обнаружил сразу в семейном алтаре, так сказать. Стало мне не по себе как-то, странно, жутко. Неля со стены смотрит… И ведь был намек, что она из-за Верочки погибла. Я напал на след — совершенно интуитивно (мистическая деятельность подсознания) ощутил их присутствие… мертвых. Открыл ящик письменного стола и среди всевозможных ювелирных вещиц обнаружил вот что, — Иван Петрович достал из сумки крошечные золотые часики. — Узнаешь, Сема?
— Надо же! — отозвался ювелир. — Начисто о них забыл. Вот ведьма, а?
— Не она ведьма, — возразил доктор, — а ты скупердяй.
32
Да, что-то завязано на золоте, на драгоценностях (плата за грех) — этот подспудный мотивчик всплывал время от времени в потоке инфернальных страстей: Хома Брут, ухандокавший ведьмочку, но какой ценой — она достала его после смерти. Не хочу об этом думать, расспрашивать, хочу Надежду. Я уцепился за чистый образ, помянув про себя: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Пушкин победит подземный мрак, гробовой… Но я же сам, своими руками, уничтожил «Надежду».
— Узнаешь, Сема? — повторил доктор, возвращая меня в их мирок, как в камеру.
— Я купил, я заплатил.
— Сема говорил мне, Иван Петрович. Еще в марте она часики в скупку принесла. Подарок режиссера (еще один поросенок), он в Оке утонул.
— Как это?
— Создатель «Императрицы» утонул в вашей речке во время съемок. Несчастный случай.
— Какие-то кругом случаи… — произнес Сема в пространство.
— Так она в марте тебе часики принесла?
— Понимаешь…
— 1 июня они были на Вере.
Мы воззрились на ювелира. Он начал с сумасшедшей обстоятельностью:
— Деньги я заплатил в марте, но часики она шиш отдала. И я змейку не дал. А почему я должен…
— Так ты струпа снял? — живот отреагировал Иван Петрович.
— Зачем? С живой. Я тогда еще не знал, что она должна умереть.
— А, ты еще не решил! Его алчность подвела, Макс…
— Не алчность, а забывчивость!
— Брось! Не смог вовремя избавиться от золота. И от маски — безумное влечение к атрибутам смерти — распространенный феномен, своего рода некрофилия. Двух покойниц обобрал.
Я вздрогнул: не в своем ли грехе обвинил меня некогда этот ненормальный? Он бормотал:
— Я любил свою жену — живую. А теперь боюсь. Боюсь мертвых, они укоряют — вот почему я не могу пойти на кладбище. Ребят, неужели вы не понимаете? Она впутала нас…
— И ты отомстил, — констатировал Иван Петрович.
— Не тебе бы становиться в позу.
— Иван Петрович, а вы-то почему все скрывали?
— Эх, Макс, я тоже хорошо… хорош тут душок меж нами.
— Дух разложения, распада.
— Если б я знал, что она была связана с ним, что последнюю свою неделю она провела с извращенцем…
Семен возмутился:
— Да я не с мертвой снял, дурачки, что вы в самом деле! Я посадил ее в электричку…
— 3 июня? — уточнил я; все тяжелее становилось мне поддерживать разговор, как в вязком сне.
— Ну!
— Так вот почему ты пошел ее провожать?
— Она вошла в тамбур, мы говорили об изумруде, она была какая-то рассеянная, как будто не в себе. Я исхитрился и снял часики. Они мои.
Понятно: Цирцея тоже была одержима золотом и, конечно, бросилась за ним отнять. И они вместе вернулись в Москву, сюда, к «алтарю» в честь другой умершей. Эти жуткие реалии попахивали мертвечинкой и были невыносимы. Я обратился к Ивану Петровичу:
— Вы прихватили в кемпинг ее сумку с вещами?
— Да у нас была договоренность, что она приедет в течение недели, как только освободится. Я разыскал киноэкспедицию, несколько раз ходил на съемки, но ее не нашел и начал волноваться. 10 июня — последний срок. Я покинул лагерь в пять часов, заглянул к киношникам и пошел на станцию позвонить тебе.
— Я провел ту неделю с Надеждой.
— Это теперь известно, а тогда… В общем, я услышал искаженный женский голос и сделал неверный вывод.
— Во сколько вы приехали в Змеевку?
— Примерно в 10, можешь проверить по расписанию. Но не в Змеевку, а в Темь.
— Почему?
— Понятно, почему, — прошелестел Сема из «иного мира». — Когда задумываешь такое… Могилы мучают, правда?
— Сема, очнись. Во сколько вы пришли на Солдатскую, Иван Петрович?
— Где-то в пол-одиннадцатого.
— Он все врет, — монотонный «замогильный» комментарий друга-сообщника.
— Значит, в четверть одиннадцатого Надя видела в окнах мастерской не вас?
— Не меня.
— Врет.
— Сема, может ты в спальне посидишь, пока мы с Максом разберемся?
Ювелир слегка опомнился и заявил:
— Я хочу дать показания! А впрочем… — сумасшедшая усмешечка пробежала по воспаленному лицу. — Впрочем, погожу. Кое-что надо уточнить.
— Ладно, в свое время. Иван Петрович, продолжайте.
— Дверь была незаперта…
— Я вспомнил стук!
— Незаперта. Гремела музыка, сверху на лестницу падал свет. Я поднялся в мастерскую: кругом языческие обломки, среди которых лежал ты.
«Языческие обломки» — с каким отвращением он произнес. Он их сокрушил!
— Естественно, я бросился к тебе…
— Добить?
— Прекрати!
— Добить? — повторил Сема потусторонним эхом.
— Прекратите оба, мы не в клинике! Я бросился, приподнял, показалось — ты мертв.
— Ну и?
— Я сбежал.
— Почему?
— Потому что он — убийца, — констатировал Сема. — Неужели ты не чувствуешь, Макс, неужели ничего не помнишь?
— Дай Бог, чтоб он вспомнил, — отвечал доктор с ледяным спокойствием. — Я настолько живо пережил ощущение убийства, когда ехал к тебе, что и вправду показалось: я виновен. Я не смог вынести этого ужаса.
— Однако этот ужас не помешал вам переодеться.
— Кровь, — вдруг сказал он с застывшей улыбкой. — На белой и голубой полосках куртки ярко проступили пятна.
— У тебя кровь четвертой группы, — сказал Сема.
— Я не виноват в таком совпадении. Думаю, в кладовке кто-то прятался.
— Кто?
— Или она, или ты с мертвым телом.
— Статуя, — Сема рассмеялся на грани истерики. — Статуя на фотографии.
— Безумная идея возникла в моем мозгу, я ее сразу изгнал — не может быть! — забыл!
