Поль Констан - Мед и лед
«Гринливз» в темноте показался мне большим шестиугольным космическим кораблем, приземлившимся в лунную ночь. Нелепый, нереальный объект из фантастики в пустынном месте, где выжили лишь комары. Центральный пост сверкал огнями, как летающая тарелка, привязанная к земле лучами прожекторов, перекрещивающихся в небе и шарящих по окрестностям. Это была уже не тюрьма, а корабль, отправлявшийся в космос. Повсюду шныряли полицейские. Они остановили нас и заставили припарковаться подальше от тюрьмы, на стоянке, организованной специально по этому случаю. Только машинам официальных лиц и приглашенных после предъявления пропуска разрешалось въезжать в ворота тюрьмы.
Со сжавшимся сердцем наблюдала я с обочины дороги, как прибывал весь высший свет Роузбада. Ректор университета и Филипп даже не взглянули на меня. В другой машине следовали судья Эдвард и какой-то человек, которого я не могла вспомнить, а позади них сидела женщина, которую я тут же узнала. Это была та неприятная дама, которая первой подошла ко мне на приеме у Эдвардов и которую я вначале приняла за жену судьи, пока она не завела речь о неделе французского кино в Ричмонде. Я вспомнила, с каким вызывающим видом она заговорила по-французски, какими крикливыми были ее синее платье и цветная стеклянная брошь, нацепленная на плечо как «знак артистичной натуры». Вначале я не обратила внимания на эту даму, хотя она выделялась из толпы, словно ее освещал, оттенял какой-то свет. Трудно было не понять, кто она такая, так как все ее существо кричало, что это она — мать убитой девушки.
Она подошла ко мне — к только что приехавшей иностранке — с уверенностью, что я не знаю, кто она, и воспользовалась этими несколькими минутами, чтобы перестать быть матерью убитой Кэндис. Она попыталась вести себя нормально, естественно, чего не могла себе больше позволить в своем кругу, но все равно я сочла ее манерной, объяснив это ее недостаточным знанием французского, на котором она старалась говорить бегло, используя устойчивые выражения. Она пробудила во мне чувства, которые обычно испытывают писатели, видя, как их персонаж воплощается в жизнь.
Стоя напротив меня, она была уверена, что находится в безопасности, поскольку я ничего о ней не знаю. Хотя я, возможно, была для нее самой опасной из всех гостей, так как сочиняла историю о женщине, которая одевается и наносит макияж перед тем, как отправиться смотреть казнь. Когда она спросила, о чем будет моя будущая книга, я начала объяснять ей, что придумала пока не историю, а только персонаж. Да-да, именно это я начала говорить, когда ее охрана, то есть те, кто защищал ее от внешнего мира, насилия, печали и воспоминаний, кто сделал все, чтобы процесс получился достойным, чтобы имя Кэнди не было испачкано в грязи, ее охрана, состоявшая из друзей, профессоров, судей, юристов, адвокатов с судьей во главе, сплотилась возле нее и разделила нас. Судья Эдвард отвел меня как можно дальше, на кухню, где, все еще охваченная вдохновением, я рассказала ему о женщине, которая красится перед зеркалом, накладывает синие тени на веки и надевает слишком яркое синее платье.
— Это родители и судья, — сказала моя сопровождающая. — Скоро начало.
Она порылась в бардачке и протянула мне спрей.
— Нанесите на руки, ноги, ступни, шею, даже на одежду.
Она освещала меня своей лампой-факелом все то время, пока я наносила на себя маслянистую жидкость.
— У вас кровь!
Моя нога все еще кровоточила, но я этого даже не замечала. Она взяла свои пластиковые пакеты со свечами и направилась к первому заграждению.
Около ворот, которые я без проблем преодолела когда-то с Филиппом, новая цепь из полицейских перегородила дорогу демонстрантам. Первые прибывшие расставили на земле зажженные свечи, но их маленькое дрожащее пламя то и дело поглощал свет прожекторов. Их лучи прорезали ночь и металлическими вспышками отражались на алюминиевых крышах тюрьмы.
— Вы увидите, — сказала моя сопровождающая, — как красивы наши свечки, когда вокруг темно. Они хранят память. И мы храним память, — продолжала она, — становясь на колени.
Она молилась, скрестив руки и обратив ладони к небу. Вокруг нее были только женщины. Но напрасно я искала среди них женщину с приятным лицом и густо подведенным глазами из своей будущей книги, я потеряла ее в этой толпе. Я видела только сосредоточенных юных девушек, а также более старших женщин с огрубевшими чертами лица и руками, сложенными на груди. Они все превратились в одну женщину, которая молилась, жаловалась, стонала. На другой стороне дороги полицейские сдерживали демонстрантов, требовавших смертной казни. Это были мужчины в белых накидках с черными крестами на груди, принадлежавшие к братству Гроба господня. Они были зловещими, как священники, пришедшие из глубины веков, когда еще пылали костры инквизиции. Они молились громко и четко о возмездии за грехи преступника. Их лица были скрыты под продолговатыми масками, головы укрыты коническими уборами.
Все молитвы о пощаде и мести, об искуплении и заступничестве, смешиваясь и противореча друг другу, летели в сторону «Гринливза». Все умоляли Господа, Спасителя, Всевышнего. Но все были согласны в одном: дело не в самой смерти, а в жизни после смерти. Они уже преодолели загадочную границу, за которой начиналась бесконечность. И именно этой их уверенности я не разделяла. Я спрашивала себя, что общего между той вечной жизнью, на которую обрекал Дэвида судья Эдвард, той, о которой молила Марта для своего сына, и той, которой желала мать Кэндис для убийцы своей дочери.
Я думаю, ей бы не хотелось, чтобы Дэвид присоединился на небесах к ее дочери в разгар большой и шумной примирительной вечеринки. Мать Кэндис, наверное, верила, что после смерти Дэвида Денниса ждет вечная смерть, на этот раз уготованная самим Богом на веки вечные. Судья желал для своего осужденного новой камеры смертников под названием чистилище, из которого он не выйдет никогда, а Марта, видимо, представляла себе огромный рай, украшенный, как детская комната.
За одним и тем же словом для всех этих людей скрывались разные вещи. Я же, перед лицом неизвестности, изо всей силы шептала собственную молитву. Стоя твердо и прямо, руки по швам, я молилась о простой жизни, пусть даже такой, какой она была: ничтожной, проходящей за решеткой. О, Господь, пусть они узнают сначала, куда отправляют этого человека перед тем, как сделают ему смертельный укол. Пусть поинтересуются, что же происходит там, в загробном мире! И пусть все придут к согласию по поводу вечной жизни.
41
Прожекторы и телекамеры были направлены в сторону главных ворот тюрьмы. Хитер Хит вышла первой. Журналисты бросились к ней. Ее лицо, ярко освещенное синим и белым светом, выглядело осунувшимся. Взмахом руки она успокоила толпу. Достав из кармана лист бумаги, она прочла: «Дэвид Деннис мужественно принял смерть. Он отказался от успокоительных лекарств. Он вошел в зал исполнения приговоров вместе с отцом Авраамом. Пока его привязывали, они вместе молились. Перед самым уколом он повернулся к своей матери и, сказав ей, что невиновен, закрыл глаза».
Она медленно сложила бумагу, подняла голову, взглянула в объективы камер и добавила: «Штат Вирджиния только что убил невиновного, чье единственное преступление состояло в том, что он не был с Юга, не имел достаточно денег, чтобы обеспечить свою защиту, и не захотел пойти на компромисс в вопросе своей невиновности. Штат Вирджиния должен знать: со смертью Дэвида Денниса дело не закончено. Оно только начинается».
Внимание демонстрантов и камер отвлек выезд кареты «скорой помощи», которая, включив сирены, уже увозила тело в Институт судмедэкспертизы в Ричмонде. Волнение охватило толпу. Женщины бросали цветы. Многие плакали, кто-то молился с закрытыми глазами, стоя на коленях и сжимая в руках свечки. Вслед за «скорой помощью» показалась полицейская машина, внутри которой я разглядела Розарио и Марту. Розарио обнимала Марту, гладила ее по щеке. Мигалки освещали лицо Марты такими трагическими бликами, что казалось, будто Розарио сжимала в своих ладонях отрубленную голову.
Огни главного корпуса погасли. Вся тюрьма огласилась лязганьем засовов, цепей и решеток. Это заключенные по-своему прощались с Дэвидом. Я подумала о его четках, которые они сейчас передавали из рук в руки. Одна за одной, машины официальных лиц покинули главную стоянку. Тюрьма утонула в тишине и вновь показалась пустынной. Вскоре погасли и огни на вышках. Вдали забрезжил рассвет.
Я была одна. Меня забыли. Я вспомнила тот заплыв в море. Нужно было лишь идти вперед и не бояться. Нужно было лишь время. Я сняла обувь и пошла босиком.
Полицейская машина, увязавшаяся за мной, обогнала меня и преградила дорогу. Полицейские спросили, откуда я. Я жестом указала на тюрьму. Они спросили, как меня зовут. Но в тот момент я уже не знала ответа на этот вопрос.
