Мила Бояджиева - Круиз "Розовая мечта"
— А доктор Баташова — молодец! Выступала не хуже народной артистки времен старого МХАТа. — Похвасталась я после смены Алле. Она одобрительно потрепала меня по плечу.
— Ты всегда была заводная, Славка. Умела народ организовать. Это называется — сила убеждения. Помнишь, как в деканат вызвали из-за того, что ты организовала массовые обструкции собраниям и лекциям этого зануды… как его?
— Пачука. Да, мне нравилось быть заводилой…
— Но тут слишком не старайся — не Большой театр. Пороху на всех не хватит. Отработаешь за пару недель тактику и сумеешь держаться на «автопилоте», не слишком выкладываясь.
Алла оказалась права. Домой я теперь приходила не менее уставшая, чем Сергей, и на самоанализ у меня просто не хватало сил. Кроме того, я была довольна собой, думая о том, скольких людей сумела поддержать, а может, и спасти.
Разговор с женщиной, которую изнасиловали двое подвыпивших парней в Перовском парке, вначале испугал меня — порой мне казалось, что я смотрю в зеркало, так похожими были наши ощущения. Вопреки всем правилам, я сослалась на личный опыт и даже поделилась собственными переживаниями, которые теперь остались позади. Да, я освободилась от преследовавших меня образов. Они ещё маячили где-то на периферии сознания — смутные и поблекшие, как эпизоды забытого кинофильма.
В общем, я осталась в «Службе». И когда вышел на работу после двустороннего воспаления легких Герасим Петрович — тот самый Гера, которого я временно замещала, мне выделили собственное рабочее место.
Шел январь — мрачный, снежный, с чередой откуда-то вдруг прорвавшихся к нам, чрезвычайно вредных для здоровья магнитных бурь. Жалобы на депрессию и одиночество участились. А вот любовные истории, которые, как говорили коллеги, образуют некую весеннюю эпидемию, стали редкостью.
— Извините, вас как зовут, девушка? — Спросил меня мужской голос, сделав длинную паузу после того, как я представилась.
— Возможно, вы перепутали «телефон доверия» с «телефоном знакомств»?
— Не знаю. Я вам сейчас опишу ситуацию, а вы мне подскажете, куда звонить… Я лежу в ванне… Теплая вода покрывает мою грудь… Длинные светлые волосы прилипли к плечам, худым и бледным, как в анатомическом атласе.
— Молодой человек, я психотерапевт, с седыми висками. На мне серый свитер и очки в роговой оправе. Плюс пять — старческая дальнозоркость. Боюсь, вы спутали телефон. — Я нажала рычаг, но мой абонент оказался настойчивым.
— Вы жестоки, психотерапевт. И несмотря на седые виски — неопытны… Я звоню именно вам — мне нужны вы. Пожалуйста, дослушайте — уже недолго… Меня начинает знобить от того, что вода стынет и мне страшно. Бритва деда лежит рядом. Старая, с заржавелым тупым лезвием. Но ведь опасность заражения крови мне не грозит, и точить бритву вряд ли надо — у меня очень тонкая кожа и жилки на запястьях совсем близко. Я вижу, как они пульсируют…
«Наркотическое отравление с садо-мазохистскими симптомами», — решила я. Уж очень он смачно живописует картинку. Возможно, получает от самоистязания эротическое удовольствие.
— А как мне обращаться к вам? Ведь у вас пока ещё есть имя.
— Имя? — Ха-ха-ха… Скорее, собачья кличка. Юл. Меня зовут Юлом.
— Я бы не стала так называть собаку. Ведь это, наверно, сокращенное от Юлия?
— Верно. Отец был неравнодушен к Цезарю. Даже писал научный труд о его исторических заблуждениях… А как мне называть ангела в роговых очках моего последнего душеприказчика?
— Владислава Георгиевна.
— Пожалуй, имя подходит. Все должно быть значительно в последний момент… Прощание со славой — в этом что-то есть, не правда ли?
— Вы ждете, чтобы я отговорила вас от предполагаемого самоубийства или дала рекомендации по поводу устройства пышной церемонии? — Парень раздражал меня своей фальшивой высокопарностью — Надеюсь, вы не забыли расставить вокруг горящие свечи? Нет? Отчего же отказали себе в последнем удовольствии? Неужели собираетесь плавать в крови в блеклом свете электролампочки? Не слишком изысканно. Но переигрывать тоже не стоит, особенно в таком серьезном деле… Знаете — заваливать комнату венками с надписями «себе — любимому», включать реквием Моцарта, запасти в холодильнике хорошие вина для дружеских поминок — это слишком. Дурной тон. Но об одной детали я хотела бы напомнить — именно для вас, человека тонко чувствующего, она должна иметь значение. — Я открыто куражилась над собеседником. — Вы уверены, что хорошо подготовились, Юл?
— Ваша ирония, уважаемый доктор Слава, меня нисколько не огорчает. Чужое горе, как правило, порождает тайное торжество. Даже у людей чрезвычайно милосердных. Это биологический феномен — человек торжествует просто от того, что бомба попала в чужой окоп. — Он устало вздохнул. — Не утруждайте себя репризами на тему самоубийства… На ваш вопрос отвечаю утвердительно: я все продумал и по-возможности учел. Завещать мне нечего и некому. Рассчитывать на дружеские поминки не приходится. К тому же я сирота.
Я прислушивалась к его интонациям, теряясь в догадках — относительно «диагноза» и мотивов звонка моего собеседника. Все было похоже на розыгрыш, но могло оказаться и правдой. Я решила потянуть разговор:
— Молодым людям, собравшимся покинуть этот мир, кажется, что они просто исчезнут. Но ведь останки увидят не только санитары и служащие морга. А ещё — знакомые, вызванные на опознание, приятели и просто любопытные… Так что — чистое белье — это минимум самоуважения к процедуре прощания.
— Мне известно из классической литературы, как готовились к бою простые солдаты, и как собирались на дуэль аристократы. Чистая рубашка у меня есть.
— Тогда добавьте, пожалуйста, в ванну горячей воды. Не стоит омрачать дискомфортом последнюю беседу. Может быть, вы решитесь все же быть откровенным. Или я расскажу вам что-нибудь умное. Ведь вам есть чем поделиться с непредвзятым собеседником? Уверяю, я способна понять любое ваше признание.
В трубке послышалось шуршание и тяжелый вздох.
— Простите, Владислава Георгиевна. Я валял дурака. У нас отключили горячую воду. Я сижу за письменным столом и даже записал ваше имя, чтобы не путаться в разговоре.
Я усмехнулась — именно правильно повторенное имя навело меня на мысль, что говорящий — не пьяница и не наркоман, находится в достаточно стабильном психологическом состоянии. Обычно даже вполне здравомыслящие люди путают Владислава и Вячеслава, Георгия и Григория. Во всяком случае, мне не приходилось встречаться с мгновенным правильным усвоением моего имени.
— Значит, начнем разговор заново. Зачем вы все-таки звоните сюда, Юлий? Или это имя тоже вымысел?
— Вымысел только про ванну. Бритва деда лежит передо мной. Я сегодня рассмотрел её и все хорошенько продумал. Включил, не Моцарта, правда, а Всенощную Рахманинова, и сильно думал. И чем больше размышлял над своей трагедией, тем неумолимей она превращалась в фарс… Вот поэтому я, наверно, и позвонил. Чтобы притормозить развязку и все же понять — чего больше в ней — смешного или печального.
— От великого до смешного, как известно, один шаг. И трагедия всегда неразлучна с фарсом, как тень со светом. Чем меньше баллов «трагизма» вы выставите своей истории, тем больше у неё шансов избежать насмешек.
— Насмешек я, кажется, и боюсь больше смерти. Меня не пугает уход из жизни, а то, что вместо торжественных аккордов сожаления и угрызений совести его огласит смех… Ведь кому теперь объяснишь, что такое любовь, настоящая любовь… Знаете, Владислава Георгиевна, я воображал себя Желтковым из «Гранатового браслета». Сейчас передо мной лежат её вещи пластмассовая заколка для волос, шарфик и окурок с губной помадой. Ярко алой. Он остался в моей пепельнице после того, как она ушла.
— Вам больно, Юл, но и жутко приятно… Это и есть «возвышенная любовь». И вам хочется, чтобы это ваше чувство осталось. Как живет в каждом человеке неистребимое желание присвоить красоту — что-то с ней сделать, как-то отметить свою причастность к ней. Помните, у Бунина есть такой рассказ про надписи, которые люди оставляют во всяких памятных местах? Там его герой утверждает, что вся эта пошлость и обывательщина рождается из того же самого источника, что и поэзия Гете, Огарева, да и вообще — большое искусство. В час великой скорби и радости, перед лицом невыразимой прелести мира человека охватывает желание хоть как-нибудь и хоть что-нибудь сохранить, то есть противопоставить смерти, уносящей в небытие все сущее «реке забвения».
— Это, это. Да, да, именно это — мучительная и неутолимая потребность сохранить дорогие тебе мгновения, чувства, образы и хоть как-то противопоставить забвению. О. если б я что-то мог! Если бы мог выразить то, что разъедает мне душу, в словах, музыке или на холсте — все равно, плохо или хорошо. Я избавился бы от чувства ответственности перед своим «я», которое тяготит меня невыразимостью. И, наверно, из-за этого я надоедаю вам… Скажите, Владислава Георгиевна, у вас там все такие интеллектуалы?
