Георгий Лосьев - Вексельное право
Бурдуков побелел.
– К… какие одеяла?
– Шерстяные. Ну?..
Тут парень взвыл по-волчьи.
– Брось! Ишь, артист! Где одеяла, спрашиваю? Хватит нам цацкаться с тобой, жертва бандитизма!
– В Ересной одеяла… – опустив глаза, пробормотал Бурдуков.
– Яснее!
– Ну, у дядьки…
– Фамилия?
– Лоштаков фамилия…
– Это что ж – магазинщик?
– Брат евонный…
Автономов доставил арестованного прямо в кабинет Кравчика.
– Товарищ начальник! Бурдуков признался в симуляции вооруженного грабежа. Вещи и оружие найдены… Не желаете побеседовать?
Викентий Юзефович молча подвинул к себе графин с водой и, меланхолично постучав по нему толстым карандашом, проговорил с мольбою в голосе:
– Уйди, пожалуйста! Оба уйдите! После…
Я поглядел на Бурдукова.
– Вот до чего ты довел начальника! А ведь он – пуще твоего нервный… Эх, Ленька, Ленька, и не совестно тебе?
Он потупился.
– Маленько совестно… Вообще…
– Ну, ладно! Побудешь у нас денек-другой, побеседуешь с начальником…
Сдав арестованного коменданту, Автономов вызвал субинспектора Смирнова:
– Скажи, чтоб запрягали. В Ересную поедем.
Деревня Ересная находилась тогда в пригороде.
Сотрудники угрозыска разыскали председателя сельсовета, и он повел их к обширному пятистеннику с застекленным крыльцом-верандой.
Со двора послышался заливчатый лай – видимо, собака была не одна, и на пороге крыльца появился… гном. Тот самый!
– Вот и есть Лоштаков, – представил хозяина председатель. – Родион Степаныч…
Радушно улыбаясь, гном засеменил вперед.
– Пожалуйте, пожалуйте!.. Сейчас графинчик спроворю… С холодка-то. Уж не обессудьте!..
– Я тебе покажу графинчик! – загремел Автономов. – Где одеяла?
Не переставая улыбаться, Лоштаков поочередно оглядел нас, и в глазах его читалось удивление.
– Одеялы? Какие одеялы?.. А, Ленькины-то? В целости, в сохранности. У нас, милые, и спичка зря не пропадет. Все в наличности! А ить говорил Ленька, будто подарили ему…
– Хватит болтать, божий старец! Показывай!
– А в сараюшке, в сараюшке, – захлопотал гном. – Все в целости.
– Смирнов! – скомандовал Автономов. – Пойди с ним!
Одеял было десять. Они лежали в ящике из-под папирос и были переложены сверху и снизу пачками махорки.
– А это зачем? – полюбопытствовал Автономов.
– Махорочка-то? От моли, от моли, мила-ай! От всякого гнуса.
– Откуда столько махорки? – наседал на гнома инспектор.
– У… у!.. Еще с Колчака осталось. При нонешной-то власти не ахти как разживешься! Вот и храню, шестой годок пошел…
Двое одеял сняли с кроватей, а похищенные вещи нашли в кладовке.
– Ить подумать только! – сокрушался Лоштаков по поводу племянничка. – Каку комедь выломал и меня втравил! Я ведь ни сном ни духом…
– Почему же в угрозыск пришел, если сам не участник?
– Было, было, – не моргнув глазом, ответил гном. – Как в меня пальнули бандисты-то, я свету невзвидел и к вам побег.
– Хватит врать, Лоштаков! И не стыдно на старости лет?
Тут даже спокойный всегда Смирнов не выдержал:
– Ух, как охота его по лысине съездить! – шепнул он Автономову. Тот так же в тон ответил:
– Думаешь, мне не охота?.. Ну, гражданин Лоштаков, одевайтесь!
На следующее утро инспектор Автономов возобновил допрос Леньки Бурдукова.
– Как ты затащил на западню кадку с капустой?
– Так пустая была кадушка-то. Как я в подпол спустился, дядька с другой кадки капусту таскал, что в сенях была. Тогда и Смитильсон… Я из его попалил и в клеенку обернул да в пустую кадушку и сунул: ну хотел, значит, себе оставить, когда все кончится. А дядька начал ведрами таскать капусту-то и второпях недоглядел, да и темно было…
– А почему ж наган и «Стейер» в капусту не спрятал?
– На что они мне? Я не бандит какой… Я мамке наказывал после всей заварухи побросать револьверы в прорубь. Да не сделала мамка, а где Смитильсон – не знала. Когда энтот револьвер отыскался, в кухне курсанты были: грелись. Мне мамка уже в больнице рассказывала…
– Для чего же ты столько вещей пожег?
– Да мне они ни к чему, старье все!
– Кровь где взял?
– Дядька боровка забил, как раз…
– Вино с дядей вылакали?
– Не… е… Еще раньше в деревню увез, а оттуда кровь доставил.
Автономов вздохнул и покачал головой.
– Н-да!.. Значит, давно хозяйничал в курсантских вещичках?
Тут Ленька Бурдуков попросил закурить и твердо сказал:
– Боле ничего не знаю. Хочь убивайте!
– Пули на тебя еще не отлили, парень! Не будем убивать.
– А… бить?
– И бить не будем. Ты сам себя… убил. Вот в газете пропечатаем… Ну, а на кой черт все это понадобилось, Бурдуков? Славы искал?
Ленька поперхнулся дымом, оскалился и стал похож на хорька.
– Ничего боле не скажу!
– Ну, что ж, и на том спасибо. Отведите его!..
Вечером к инспектору Автономову явился комендант:
– Бурдуков хочет показание дать.
Привели Леньку. Он всхлипнул:
– Куды хочете, только из этой каморы уберите!
– Чего так?
– Их там десять душ: ширмачи-карманники. На мне ездют…
– Как это ездят?
– Зануздают и ездют. Катаются. Игра у них такая. А я слабый, невмоготу мне…
– Видишь ли, Бурдуков, места у нас нету. Перенаселение. Вот, хочешь – свобода под подписку? Но тогда – разговор начистоту.
– По дурости я… Людей послушал и… мамку.
И Ленька Бурдуков «открыл душу»…
Дом, в котором находилось общежитие совпартшколы, некогда принадлежал династии Лоштаковых – Бурдуковых. Советская власть конфисковала владение. И тогда родилась мысль: кому-то надо свершить нечто героическое и потом начать ходатайствовать о возврате недвижимого имущества. Такое во времена национализации и денационализации домов встречалось не раз.
– И ты решил отличиться? Орел!
– У нас и бумага была заготовлена: прошение-заявление. Опосля думали справку взять из уголовки и приложить, а дядьку в Москву отправить… Как думаете, вернули бы дом?
– Не знаю, Бурдуков. Ну, а одеяла?
– Да что ж, бросать их, что ли?..
Суд приговорил младшего представителя домовладельческой династии к двум годам лишения свободы; старшему, Родиону Лоштакову, определили год, но по старости заменили принудработами.
Если полистать подшивку газеты «Советская Сибирь» за 1926 год, в ней можно отыскать заметку под заголовком: «Неудача Бурдукова».
Так я и назвал этот рассказ. Но дело не в фамилии. Дело в другом: может ли такое случиться теперь, в наши дни?
Думаю – нет.
А вы как полагаете?..
У ЧУЖИХ БЕРЕГОВ
В середине лета моря Тихоокеанского театра величаво прекрасны. Чарующая прелесть нежно-розовых зорь, изумрудные волны и россыпи солнечных дорожек, бегущих в синюю даль, – этого забыть нельзя, как нельзя забыть первую любовь…
Бывают летом и штормы, но они коротки и не страшны. Налетит шквалистый «свежак», разбойным свистом пройдется по вантам и начнет швырять соленые охапки белой пены. Небо, потемнев, трахнет пушечным залпом, опрокинет на корабль недолгий водопад ливня. Смотришь, уже все прошло, словно мимолетный сон. Лишь летящий в голубом небе белый пух из туч, распоротых молнией, да мертвая зыбь остаются свидетелями сердитой вспышки природы.
А потом – опять: море словно сапфир; небо цвета бирюзы, и за кормой – сверкающие стежки-дорожки, и ни Айвазовский, ни нынешний Нисский не в состоянии передать это великолепие на холсте, ибо нет на земле тех красок, какими одарила природа дальневосточные моря летом.
В такие июньские и июльские дни идут к далеким – своим и чужим – берегам корабли.
На кораблях – ослепительная белизна шлюпок, взлет стройных мачт, блеск надраенной латуни и алый сурик спасательных кругов. На палубах – яркие пятна женских платьев, пижам, свежеотглаженных матросских форменок и командирских кителей с золотыми шевронами.
Идут корабли… И жизнь идет там – размеренная, ритмичная. Певуче отбивают склянки этот ритм, и каждый матрос, каждый командир знает свое место, которое отведено ему корабельными расписаниями и штатной ведомостью, носящей именно такое официальное название: «Судовая роль».
Царствуют на корабле уставы и традиции. Давно вошли даже в сухопутный быт слова: «морской порядок», «морская дружба», «морская чистота». А над традициями, над судовой ролью, над каютами – капитан: ум, воля и сердце корабля.
Чаще всего это – сухощавый человек с седоватыми висками, сдержанно отзывчивый к людским горестям и беспощадно суровый в вопросах дисциплины и долга. Советские капитаны обычно не речисты: слово капитана на корабле – закон, а закон всегда лаконичен…
Час за часом, вахту за вахтой режет волны морской корабль. Уходит жаркий день, наполненный работой, солнцем и соленым ветерком. Скоро солнце, позолотив спокойные воды, быстро начнет тонуть в огромных глубинах. Вахтенный матрос спустит кормовой флаг. Попозже совсем стемнеет и загорятся глазки иллюминаторов. Из открытых дверей салонов польется музыка, и какое-нибудь колоратурное сопрано в образе девчушки с наплечниками геолога схватит за сердце…
