Диана Кирсанова - Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра
– Не смей так говорить о Соне! – До того, как отец упомянул о ней, Толя старался казаться спокойным, но после слов «какая-то девка» выдержка ему изменила. Он мучительно покраснел и вскочил с кресла, будто выброшенный из него пружиной. – Это ты и твои… твои… твои подельники добились того, что она и ее семья так несчастна!
– Ты должен был думать не о ее семье, а о нашей!
– А разве у нас с тобой есть семья?!
Эти слова поразили отца – Толя и сам не ожидал такого эффекта. Яков Лукич отступил на шаг и схватился за спинку стула.
– Что ты… что ты говоришь, щенок?
И тут Толю прорвало. Он краснел, заикался, путал слова, но все же говорил, высказывая все. Толя и сам не знал, как много накипело у него на душе!
Он говорил, что вот уже много лет, с самого дня смерти мамы, он чувствует себя бесконечно одиноким; твердил, что бесконечные разъезды отца отняли у него само понятие «семья»; что только там, в бутырских очередях, среди простых женщин с печатью горя на серых лицах, он впервые стал познавать жизнь; кричал, что отец и его партийная клика довели страну до того, что самые чистые, самые лучшие ее люди получали клеймо «враги народа»; захлебываясь словами, твердил, что его Соня «в сто раз лучше меня и тебя, в сто раз, в сто раз!» и что он никому не позволит тронуть хотя бы волос на ее голове.
Блюхер-старший слушал сына внимательно – сперва лишь в удивлении приподняв бровь, а затем прищурив глаза и сжав челюсти. На скулах играли желваки. Когда Толя выговорился наконец и замолчал, ощущая непривычную пустоту внутри и странную легкость, словно ему удалось только что сбросить давно тяготивший груз, отец долго не заговаривал с ним и продолжал рассматривать сына глазами, которые, казалось, так и не изменили холодного выражения.
Когда же Яков Лукич разжал губы, слова по-прежнему звучали, как приказ:
– Я хочу видеть эту… твою Соню. Приведи ее… нет! Не сюда. Здесь глаза, уши, могут начаться ненужные разговоры. Пойди, позвони ей. Договорись о встрече где-нибудь в людном месте. На завтра, потому что послезавтра я уезжаю.
– У нее нет телефона.
– Хорошо. Сходи за ней. Сейчас. Я буду ждать вас у кинотеатра «Ударник».
Несколько секунд Толя, не веря своим ушам, смотрел на отца, а затем бросился из комнаты.
* * *…Все трое, они встретились у «Ударника» в тот же вечер. И это было началом конца… Хотя… хотя тогда ни Толя, ни Соня и предположить не могли, что все обернется именно так…
– Да, но что же случилось? Блюхер-старший все-таки не захотел ей помочь?
– Нет, он внимательно выслушал Соню.
…Они шли рядом, как заговорщики, все трое. Было уже совсем темно, тусклые фонари светили им в спину, и вдруг пошел снег, он падал такими пушистыми, крупными хлопьями. Толя еще подумал, как странно все – и этот снег, ведь утром была совсем весна. Начало марта: Соня говорила и говорила, она разрумянилась и осмелела, и уже брала замнаркома за рукав, и все время пыталась заглянуть ему в лицо, и Толя отворачивался, так ему было больно это видеть… А отец смотрел на нее, всегда только на нее, и был очень внимателен, и несколько раз останавливался, чтобы пожать ей руку, а однажды даже погладил по голове, пропуская между пальцев забавные хвостики над ушами. Боже, боже…
Блюхер-старший ничего не обещал Соне, он не сказал ей даже одного слова, которое бы можно было растолковать как обещание. Погладил ее по голове и ушел. Сразу же после его ухода Соня тоже заспешила домой, уже совсем стемнело, Толя проводил ее до метро…
А дальше началось странное. Толя никак не ожидал, что у Сони и его отца появятся от него какие-то свои, тщательно оберегаемые секреты. Измученная, отчаявшаяся Соня свое внезапное знакомство с могущественным Яковым Лукичом считала необыкновенной удачей и хваталась за него, как за последнюю соломинку. А отец, который после того памятного разговора в гостиной, когда Толя накричал на него, стал вести себя подчеркнуто корректно, при каждой встрече с сыном интересовался – как дела у Сони, и просил передать ей привет.
– Если ты увидишь ее сегодня раньше меня, – замечал он при этом.
До поры до времени Толя не придавал этому добавлению особенного значения.
Он был больше озадачен теми изменениями, которые происходили с Соней. А она менялась: новое выражение проступало на ее до сих пор робком лице, и новая, чисто женская грация обозначалась в ее походке и движениях.
Исчезли детские хвостики за ушами, уступив место новой прическе – теперь Сонины волосы были тщательно уложены в волны, спускающиеся на лоб и шею, и у Толи больше не возникало желания потрепать Соню по голове, будто малого ребенка. Навсегда пропали заштопанный свитерок и перешитая мамина юбка. У какой-то портнихи, жившей на самом краю Москвы, Соня заказала для себя два или три платья – скромненьких, но из хорошей материи. И если раньше девушка больше походила на милого ребенка, случайно затесавшегося в компанию взрослых и опытных людей, то теперь это сходство испарилось – и казалось, навсегда.
– Мама стала лучше зарабатывать на «Красном треугольнике», ей поручили целую бригаду, – пояснила она. – И Боря теперь нам кое-что присылает.
Он был озадачен: он никогда не слышал о том, чтобы заключенные имели возможность направлять родным материальную помощь. Но и не верить девушке, которую Толя любил больше жизни, у него не было никаких оснований.
– Если тебе будут нужны деньги, ты скажи, – попросил только. – Я что-нибудь придумаю.
Она улыбнулась грустно и слегка погладила его по рукаву маленькой ручкой. Он мучительно покраснел: оба поняли то, что осталось недосказанным. Толе тоже негде было взять денег, ведь он был студентом. А просить у отца, который скорее всего ему не отказал бы, почему-то казалось невозможным.
И еще она исчезала. Нередко после занятий Толя даже не успевал ее перехватить – подхватив книги, девушка скрывалась за поворотом, ни разу не оглянувшись на него, не попрощавшись, даже не махнув рукой… Он смутно чувствовал в этом какую-то нечистоту, физически ощущал на губах горький вкус предательства. Но – отгонял от себя мысли, от которых холодело сердце. Действительно, мало ли какие могут быть у нее дела! Соня могла спешить к маме, к родственникам, к портнихе, да просто могла оказаться не в настроении, наконец – ведь известно же, какие они непредсказуемые существа, эти женщины!
Однажды, уже накануне летней сессии, Соня написала ему записку. Он удивился: зачем записка? Ведь они виделись каждый день и на лекциях сидели за одной партой, так близко друг от друга, что соприкасались локтями. «Сегодня, после занятий, в беседке, где тогда, я должна тебе сказать…» – было нацарапано торопливым Сониным почерком. Прочитав записку, Толя поднял на Соню глаза – она покраснела и отвернулась…
И с каким нетерпением и страхом он ждал окончания занятий! Беседка, обычно всегда занятая кем-нибудь из зубрящих студентов, теперь была пуста, как будто она тоже участвовала в заговоре.
– У тебя что-то случилось? Да? Случилось? – шагнул к ней, протянул руки. И споткнулся о ее странный взгляд: столько в нем было тоски, столько вины!
– Милый! – она впервые назвала его так. – Милый, я хочу тебе сказать… Ты проклянешь меня, я знаю, и будешь прав, потому что я – предатель… Да-да, не возражай, я предатель, я подлая, подлая… Но я не могу поступить иначе, ведь это же наш единственный шанс в жизни, для всех нас – для меня, для мамы, для Бори… Пожалуйста, пойми меня!
– О чем ты говоришь?
Соня опустила голову, постояла так. Затем – он прекрасно видел, каких усилий ей это стоило! – заставила себя взглянуть ему в глаза.
– Я выхожу замуж. Прости меня…
– Что?!
Шагнул к ней, схватил за тоненькие плечи. Соня не пошевелилась – стояла, как кукла.
– Скажи, что ты пошутила! Скажи, что ты пошутила!
– Нет…
– Но как же так?! Почему, почему, почему?!
– Я так виновата перед тобой! Я так виновата!
– Но почему?!
– Если бы ты мог когда-нибудь понять…
– Кто он?! Я хочу знать, кто он!
– Милый…
И вдруг – он понял! В одно мгновение разрозненные части мозаики сложились в цельную, ясную картину. И правда, которая открылась ему, была так жестока, так невероятна, так потрясающе откровенна в своем цинизме, что он оттолкнул от себя Соню и, в последний раз взглянув в ее испуганные, застывшие, виноватые глаза, бросился бежать…
Соня заплакала за его спиной, кто-то засмеялся вслед, потом засвистели – кажется, это был постовой милиционер, две или три машины взвизгнули тормозами. Но боль слепила глаза, и отчаяние хлестало в спину, и только желание во что бы то ни стало убежать от этого ада придавало ему силы. Он бежал и бежал, расталкивая прохожих – и не замечая этого. А потом, когда силы наконец оставили его (когда это случилось? Через час? два? три?), упал на землю и бился головой, хватаясь за нежную, только набравшую силу траву. Боже, боже, он плакал…
