Екатерина Лесина - Дельфийский оракул
– Ты здесь совсем не убираешься? – Саломее стало обидно за дом, который совершенно не заслужил подобного обращения.
– Идем, – Далматов тянет ее за собой, мимо мраморной Венеры, посеревшей от стыда и тоски, мимо яшмовых ваз, в которых некогда стояли живые цветы.
Лестница стонет под их весом. Перила утратили прежнюю гладкость, так и норовят засадить занозу в руку, будто они обижены и на Саломею тоже.
– Ты же здесь не бывала, верно? Долго не бывала. – Илья распахивает дверь и шутливо кланяется. – Прошу! Заходи. Чувствуй себя… как-нибудь.
Она и вправду здесь не бывала. Иные запреты обходят легко, забывая о них, Саломея помнила об этом – не заходить в кабинет.
Дважды она подбиралась к двери, влекомая любопытством, но всякий раз останавливалась, разглядывала темный лоснящийся дуб, тяжелую ручку и бронзовые петли, столь мощные, что выдержали бы и каменную плиту.
В первый раз у нее не хватило решимости. Во второй – ее остановил Илья. Он ударил ее по руке, которую она уже протянула к двери, схватил Саломею в охапку и поволок прочь. Она так удивилась, что даже не воспротивилась. Илья же, запихнув Саломею в свою комнату, отвесил ей подзатыльник:
– Не смей подходить к двери!
Он был каким-то белым и страшным; подзатыльник – обидным. И Саломея расплакалась от обиды. Она ведь только посмотреть хотела…
…ковер на полу, со сложным замысловатым узором. Плотные портьеры. Стол выделяется в сумраке, этакая темная громада, за которой и потеряться недолго. Книжные полки.
Бумажные корешки.
Запах табака, хотя Далматов, кажется, не курит.
Он включает свет, но тяжелая пятирожковая люстра в хрустальном наряде не справляется с сумраком.
– Садись, – Илья подводит ее к креслу, слишком массивному, чтобы сидеть в нем было удобно. Да и, судя по слою пыли, посетителей этот кабинет давненько не видел.
– Или не садись. – Стол слишком большой для Далматова. Он выглядит подростком, забравшимся на отцовское место. – Ты когда-нибудь слышала об Ирине Николаевне Громытько?
– Нет.
– Пядь Ольга Генриховна? Или Зайчик Марина Лаврентьевна? Евгения Алексаш? Ольга Белькова? Эти люди тебе знакомы?
Пустые имена. Саломея пытается отыскать хоть что-то: эхо, тень, ощущение случайного знакомства, но – нет. Она уверена – ни с кем из перечисленных Далматовым людей она не знакома.
Но за этими именами… стоит холод.
– И они друг друга не знали, – сказал Далматов, подпирая подбородок кулаком. – Они разные. По возрасту. По семейному положению. По достатку.
– Они умерли?
– Да.
– Их убили?
– Да. Но доказать это не удастся. – Далматов откинулся в кресле и почти потерялся на фоне темной спинки. – Аневризма аорты уголовно не наказуема.
Четверо. Нет, пятеро – вместе с Ириной, о которой Далматов упомянул вначале.
– Они все были талантливы, по-настоящему, если ты понимаешь.
Саломея понимает.
– Из-за таланта и погибли. Их… забирали, где-то держали, прятали, использовали «на износ», а потом – выбрасывали. Еще живых, но – уже на грани. Перед самым исчезновением Ирине предложили работу в Центре. И она согласилась. А вот Ольга Пядь отказалась, только это было неважно… В «Оракуле» хватает предсказательниц, и прогнозы они дают поразительно точные. Конечно, не всегда и не всем. Возникает закономерный вопрос…
Он думает, что Аполлон связан со всем этим?!
Он, конечно, совсем не такой, каким Саломея его запомнила. И вообще, если подумать, Саломея плохо его знала. Но ведь это еще не причина, чтобы подозревать его в чем-то подобном… и он сам попросил ее о помощи.
– Думаю, ты – следующая, – спокойно сказал Далматов. – И я очень хотел бы ошибиться! Поэтому я и не поехал к тебе. За твоей квартирой наблюдают. И мое появление было бы… неуместно.
– А там, значит, появиться было уместно?
Саломея злилась, на себя и еще – на Далматова, который опять полез не в свое дело! И то, что он предлагает ей свою помощь, ничуть не извиняет это непрошеное любопытство.
– Уместно. Что не спрятано, то не вызывает подозрений. Мы – старые знакомые. Не друзья, скорее, приятели, да и то пребываем в отношениях… несколько натянутых. Но это не помешает мне обратиться к тебе за помощью… а им – воспользоваться счастливым случаем.
– Не понимаю.
– Алиска… ты не знакома с Алиской? Надо это исправить, но – позже.
У Саломеи нет желания знакомиться с Алиской.
– Алиска была в Центре. И пришла оттуда с намерением меня приворожить. Ну, это я так подумал сначала…
Приворожить? Далматова?! Неведомая ей Алиска определенно не понравилась Саломее, и если раньше неприязнь эта была безосновательной, существовавшей как бы сама по себе, то сейчас она обрела твердую причину.
Привороты – зло.
Бабушка так говорила, а уж она-то знала толк в любовной магии.
И Саломее когда-то она отказалась помочь.
– Сначала – чай. Потом – коньяк… ни вкуса, ни запаха непонятного я не заметил. Скорее всего – обыкновенная водопроводная вода, которую продали, как эликсир.
– Ты что, выпил… это?!
Далматов пожал плечами:
– Мне было интересно. Да и вряд ли Алиска стала бы меня травить… сейчас – не стала бы…
Он повернулся, и старое кресло громко заскрипело. Звук этот был неприятным, да и сама комната – большая, но какая-то тесная, заваленная старьем и пропыленная от темного потолка до древнего ковра, – вызывала отвращение.
– А Лешеньку ведь убили, – задумчиво произнес Далматов.
– Какого Лешеньку?
Далматов словно не услышал, он сидел с закрытыми глазами, вполоборота к окну, и тусклый свет стирал черты его лица.
– Время. Мне нужно время, – Далматов все-таки очнулся. – Погуляй пока, ладно?
Безумное утро перерастало в безумный же день. Саломея вышла из кабинета, прикрыла дверь и поняла, что осталась наедине с домом.
Второй этаж.
И первый.
Галерея с французскими окнами. Стекла заросли грязью и плющом, который пытался спрятать эту грязь, но вместе с нею скрывал и солнце. В полумраке ведь почти не остается цветов и красок. И ковровая дорожка, которую Саломея помнит бордовой, нарядной, теперь имеет бурый неопрятный цвет. В складках портьер, подобранных золотыми шнурами, сидит паук. Он хорошо потрудился: затянул кружевом мелкие трещины на побелке. И Саломея убирает руку – не ей тревожить этого паука, да и само это место… Библиотека. Здесь лишь одно окно, и луч света разрезает помещение пополам. Обе половины – отражение друг друга. Высокие полки, многочисленные тома…
О книгах тут заботятся. Ну, хотя бы о книгах… бумаги брошены на столе, словно их забыли, пожелтевшие страницы выдают, что забыты они уже очень давно – год или два или – сто лет.
Это место словно погрузилось в сон.
– Здравствуй, деточка, – скрипучий голос заставил ее обернуться. Саломея не сразу различила фигуру, скрывавшуюся в тени полок. – Совсем выросла!
Она узнала этого человека сразу, хотя прежде совсем не помнила о нем.
– Степан?! – имя ей удалось «поймать» не сразу. – Степан Игнатьевич!
Он и прежде выглядел старым и даже древним. Ходил, опираясь на трость. Прихрамывал сразу на обе ноги, но притом – умудрялся быть сразу и везде.
В саду, попивая кофе с нелюдимым садовником.
В кухне, отпуская шуточки, и толстолицая повариха краснела от этих шуток, смысл которых стал понятен Саломее лишь сейчас.
В гараже… в бильярдной… в библиотеке… везде, где возникала какая-нибудь проблема. А проблемы Степан Игнатьевич улаживал легко. Он улыбался щербатой своей улыбкой, приглаживал седые усы и говорил что-то – не важно, что именно, но самая страшная беда вдруг переставала быть бедой.
– Степан Игнатьевич! Как же я рада вас видеть!
– А я уж до чего рад!
Он мало изменился. Не постарел, скорее, стал тоньше, суше. И трость та же, полированная, с металлическим набалдашником в виде растопыренной птичьей лапы.
Черный пиджак кажется слишком большим для него. Высокий воротник рубашки прикрывает морщинистую шею. Седые усы истончились. И глаза поблекли.
– Красавицей стала, – сказал Степан Игнатьевич. – Я же обещал, что так и будет. Ты присаживайся, не бойся, тут еще можно обитать. На библиотеку меня хватает.
Кресла и правда были чистыми, и даже обивка их – полосатый шелк – выглядела почти новой. Саломея тайком провела пальцем по ткани. Гладкая и холодная, как раньше.
– Не думала, что вы все еще работаете.
– Ну как работаю. Скорее, живу здесь. Приглядываю.
Уточнять, за кем и чем он приглядывает, Степан Игнатьевич не стал. А Саломея не спросила его, куда подевались все остальные – кухарка, садовник, мрачностью и обликом своим напоминавший сказочного людоеда; горничные и щеголоватый улыбчивый шофер. Да мало ли было в доме людей?
Много. Но Саломея о них забыла, и люди исчезли.
А с исчезновением Степана Игнатьевича погибнет и дом.
– Шиповник нынче одолел, – пожаловался он, накрыв ладонями навершие трости. – Его руки, полупрозрачные, тонкие, походили теперь на эту птичью лапу. – Розы-то Лидии Анатольевны погибли, за хозяйкой следом, а шиповнику – что сделается? Растет и растет. Совсем спасу не стало! Я уж предлагал его выкорчевать, но Илья Федорович не разрешили. Астры, помните, ваша матушка передавала? Тоже живы и цветут… Хотите взглянуть?
