Алексей Пронин - Территория войны
– Ты за Портного собралась?
– Не ехидничай. Какая тебе разница, за кого! Да, за Портного! Можешь убить его за это, разрешаю... Шучу, конечно, никого и никогда не убивай и моего мужа будущего не трогай. Не будешь?
Мы шли по пустынной аллее парка, скамейки были мокрыми, с берез капало, но под старыми елями было темно и сухо.
– Ты Танечке нашей передал, что я тебя просила?
– Я не видел ее с тех пор и не говорил.
– Я же тебя просила! Я собаку ее просто боюсь, кормлю ее через щелку в двери, и там запах уже такой...
– Сегодня увижу, я поеду к ним.
– Скажи, нельзя так мучить животных. Или я охранников наших попрошу забрать его от меня! Этот пес искусает меня когда-нибудь, или гостей моих – тогда ты будешь виноват в этом, так и знай.
Увидеть Таню мне необходимо сегодня: теперь у меня есть что ей показать, а ей опознать. В этих двух удивленных физиономиях на моем мобильнике она должна узнать ночного посетителя.
– Постоим под елкой, там сухо, потом обратно. – Я стряхнул с нижних еловых лап обильные капли, приподнял их, и Алла юркнула в сухую темень.
Я вынул из кармана мобильник и вытер его сухим краем рубашки. Экран густо запотел.
– Хочешь посмотреть смешные фотографии?
– Хочу. Покажи.
Я переключил мобильник на просмотр, поднес ближе к ее глазам и, не торопясь, давая каждую хорошенько рассмотреть и наблюдая за ее лицом, прощелкал по несколько раз все три сегодняшних снимка.
– Кто из них? – спросил я. – За кого ты выходишь замуж?
– Ах, неужели ты для этого их снимал, и теперь мне показываешь! Ничего я тебе больше не скажу после этого. Ты их всех побьешь!
– Не трону пальцем.
– А где остальные мои поклонники? Когда я там работала, не меньше десятка за мной волочились. И стар, и млад. Ты меня совсем не знаешь. Или ты сплетен наслушался? И правда, какие они тут смешные... как будто напуганные. Это, наверное, потому, что фотограф был такой, напугал их чем-то. Только ты, пожалуйста, меня так не снимай! И больше никого мне не показывай, потому что я ничего тебе и никогда про них не скажу. И не приглашу тебя на свадьбу. Никогда.
Я обнял ее и закрыл своими губами ее губы. Сейчас они были мягкими, теплыми и податливыми. Она сделала шаг назад, увлекая меня за собой, к стволу ели, под густые ветви. Я уже не чувствовал ни дождя, ни колючих мокрых веток.
Под елкой мы провели некоторое время, словно звереныши, в любви, и это было чудесно...
На обратном пути дождь припустил еще сильнее. Мы шли по дорожкам, обнявшись и тесно прижавшись под зонтиком.
У машины я переоделся в сухую рубашку, потом нагнулся к окну, и несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, будто запоминали. Потом, очнувшись, она чмокнула меня в щеку и прошептала:
– Прощай, Коленька.
Заурчал дверной моторчик, запотевшее стекло поехало вверх и скрыло ее лицо в белом тумане.
25. Ключи
Саша был дома один и сразу засуетился вокруг меня, мокрого, позвякивая своей новой коляской. Я отжал одежду в ванной, помыл голову и облачился в хозяйский халат. Саша вытащил гладильную доску и утюг – сушить мои тряпки он захотел сам.
– Ног у меня нет и не будет, джинсов тоже. Дай хоть вспомнить, – отмахнулся он от меня.
Скоро пришла Таня и сама открыла дверь, у нее был свой ключ.
– Николай Константинович! Вы такой смешной в халате! Я сама промокла, дождина припустил... Побегу переоденусь.
– Хорошая она, – сказал Саша, не отрываясь от дела.
– Только своим родителям не звонит и собаку бросила. Днем и ночью воет без нее.
Когда Таня вернулась в кухню, мне не захотелось ее ни в чем упрекать. Попили втроем чай, весело поболтали. И только в конце, когда я взял в руки свои джинсы, она объявила:
– Я завтра уезжаю домой. Насовсем. Рано утром.
– Собака твоя с ума сойдет от радости.
– Я прощения у него попрошу. Он поймет.
Я пошел в ванную переодеваться. Пора уходить: день был нелегким, завтра может быть еще тяжелее. Оставалось только еще показать Танюше фотографии.
Я вышел с ней в прихожую и сказал:
– Я тебе сейчас фото покажу. Нехорошие. – Достал мобильник и прощелкал перед ее глазами три фотографии. Она без слов ткнула пальцем в стекло мобильника:
– Этот. Приходил ночью и кричал. – Из-под ее пальца выглядывала испуганная физиономия юриста Киселева. – Я завтра домой уезжаю. Можно вас еще об одном попросить? Я сейчас... – и Таня убежала в комнату.
Я был готов к выходу, но, ожидая ее, чувствовал себя, мягко сказать, потрясенным.
Таня вернулась в прихожую, в ее кулачке было что-то крепко зажато.
– Вот, – она протянула передо мной руку и разжала кулак. В ладони лежала связка двух крупных ключей. Я сразу их узнал.
– От дедушкиного сейфа. Я унесла. Можно, я вам оставлю?
– Танюша, это плохо, это чужое.
– Не чужое. Общее. Только поэтому взяла.
– Отвези ключи домой.
– На несколько денечков, пожалуйста, дядя Коля, мне их некуда спрятать.
– Зачем прятать?
– Вы знаете зачем. Я не верю ни единому ее слову – это же она подговорила меня убежать из дома! Гадина! Я больше видеть ее не могу. Ну, пожалуйста... А я позвоню маме, папе, и мы все вместе откроем этот сейф.
– Завтра же утром позвони.
– Обещаю.
Ключи я забрал – от греха подальше. Когда столько людей их одновременно ищут, эти ключики становятся кусками динамита, поэтому они не для девичьих рук.
Я уже выходил, когда она обняла меня за шею и поцеловала.
Домой я приехал мокрый до нитки, до трусов и до кожи под рубашкой. Перед тем, как поставить в металлический ящик мотоцикл, опять нащупал в темноте свой тайник и, стараясь не замочить пальцами, прихватив полиэтиленовым мешочком, вынул из него компакт-диск, а на его место положил два ключа от чужого сейфа.
26. Последнее письмо
Загородный дом поздним вечером. Окна плотно закрыты, в темном, мокром от дождя стекле причудливо отражаются голубые изразцы печки-голландки. У окна стоит мужчина. Судя по одежде, он только что приехал из офиса и не успел переодеться. Из-за стенки доносится тихая классическая музыка.
Мужчина подошел к письменному столу. Быстрыми и решительными движениями вынул из ящика стола цифровую камеру и чистый почтовый конверт – снова с елкой и Дедом Морозом. Последним он достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок. Развернул и дрожащими пальцами разгладил под настольной лампой. На бумаге всего две строки, заглавными буквами, похожими на черных жуков, – из-за выбранного кем-то вычурного компьютерного шрифта.
«ТЫ НЕ ПОНЯЛ? ВЕРНИ ВСЕ ДЕНЬГИ, ЧТО УКРАЛ. ЕЩЕ СУТКИ – И ПЕНЯЙ НА СЕБЯ. ЭТО ПИСЬМО ПОСЛЕДНЕЕ».
Он сфотографировал листок, положил его в новогодний конверт и заклеил. Из нагрудного кармана извлек заготовленную заранее, напечатанную на принтере полоску с именем адресата и наклеил на конверт: «Секретарю парткома КПСС (бывшему) Глотову Л.К. Лично в руки».
27. Перед штурмом
Утром я встал по будильнику. Сел, свесив ноги с кровати, с трудом вспоминая, зачем заводил с вечера будильник. Вспомнил и пошлепал босиком в ванную. На завтрак времени не оставалось. Я включил компьютер и, пока тот загружался, поискал по ящикам пустые чистые компакт-диски. Нашел только два. На них скопировал то, что вечером вынул из тайника во дворе: чужие телефонные разговоры.
Когда я подъехал к проходной завода, снаружи, как и вчера, толклись без видимого дела несколько охранников, но сегодня – в серо-белых камуфляжах. Внутри, вокруг турникета стояло еще несколько, но никого из знакомых, – те, вчерашние, вполне заслужили отдых, – поэтому мой пропуск эти охранники разглядывали с каменными и недоверчивыми лицами.
На третьем этаже заводоуправления стояли еще двое в камуфляжах, и опять началась напряженная сверка, как на пограничном переходе. Какой дурак их так инструктировал? Те, кто сюда скоро явятся без приглашения, предъявят такие бумажки, что не ошибешься, кто такие: прятаться не будут.
Я заглянул в приемную директора, хотя более важное дело меня ожидало в соседнем кабинете. Секретарша Галя приветливо и одновременно пугливо кивнула на дверь: «У себя. Один. Там ночью и спал».
Я стукнул костяшками пальцев о косяк двери и, не дожидаясь ответа, вошел.
– Доброе утречко, господин директор.
– Утречко, утречко... – Тот не сделал никакого движения, чтобы пожать мне руку, и меня это вполне устраивало. Чем меньше я жал рук за день, тем здоровее вечером себя чувствовал.
Я огляделся. В углу на диване – подушка и скомканное байковое одеяло, на журнальном столике нетронутый остывший чай в подстаканнике, на письменном столе перед директором – конфискованный вчера у вражеского охранника газовый пистолет.
– Нового ничего? – спросил я на всякий случай.
– Ни нового, ни старого, и ничего хорошего. – Я внимательнее посмотрел на Глотова. Сегодня он уже не выглядел таким орлом, как вчера, а был похож на вялый приспущенный шарик. В движениях неуверенность, в глаза не смотрит: укатали сивку крутые горки. – Охранников мы напрудили полный завод, у каждой калитки теперь торчат и курят. В копеечку мне это влетит. Сколько еще так придется?