Патриция Вентворт - Дело закрыто
— Я не могу с тобой встретиться. Если у тебя есть что-то — что сказать, — обращайся к моему адвокату.
Эти слова дались ей с таким трудом, что через секунду, услышав ответ, она уже не знала, сумела ли произнести их вовсе.
— Вот и отлично. Я загляну часиков в шесть, — сказал Берти Эвертон.
Марион вспыхнула.
— Ты ведь знаешь, что не можешь сюда приходить!
— Ну, тогда у тебя дома в половине седьмого. Ты уже вернешься?
— Не знаю. У меня показ. Я могу опоздать.
— Я подожду, — сказал Берти Эвертон и повесил трубку.
Марион вернулась в примерочную. Черное бархатное платье называлось «Лукреция Борджиа». У него была широкая жесткая юбка и облегающий корсаж, по моде эпохи Возрождения расшитый жемчугом. Вдоль тяжелых рукавов от плеча до запястья тянулись атласные вставки цвета темной слоновой кости. Выходя из примерочной, Марион взглянула в зеркало. Она не увидела там платья — зато она увидела в своих глазах гнев.
Платье имело оглушительный успех. Его купила тоненькая блондинка, то и дело подносящая к носу крохотный лоскут алого шифона. Это была чья-то подруга из провинции, и, если ей нравилось воображать себя Лукрецией Борджиа, никто, разумеется, ей помешать не мог.
Глава 22
Немногим позднее половины седьмого вечера Хилари добралась до окраины Ледлингтона. При виде первых уличных фонарей она едва не расплакалась от радости. Когда долго блуждаешь впотьмах, на каждом шагу сталкиваясь с жестокостью, и чудом спасаешься от насильственной смерти, очень быстро забываешь, что в мире существуют такие замечательные вещи, как уличные фонари, трамваи, автобусы и толпы людей.
Толпы между тем посматривали на Хилари как-то странно. Поначалу она была так ослеплена восторгом, что не замечала этого, но, когда первая радость улеглась, игнорировать эти взгляды и дальше стало попросту невозможно, и Хилари очнулась, сообразив, что всю ночь ползала по грязным дорогам, продиралась сквозь изгороди и, вероятно, сильно теперь напоминает прошлогоднее пугало. Она огляделась по сторонам и обнаружила на другой стороне улицы вывеску «Сорока и попугай». Вывеска была очень милой: сорока и попугай сидели рядышком на золоченой жердочке. Сорока была черно-белой, попугай — абсолютно зеленым. Они испокон веков украшали вывеску одной из лучших гостиниц Ледлингтона, хотя никто и не знал, что именно они призваны были символизировать.
Хилари перешла улицу, преодолела с полдюжины ступеней и вошла в такой сумрачный холл, что к ней тут же вернулась уверенность. Позднее, когда она умылась, он, разумеется, показался ей несколько мрачноватым, но на данный момент подходил в самый раз. После того как она объяснила приятной пожилой леди за стойкой, что попала в велосипедную катастрофу, весь персонал гостиницы проникся к ней искренним пониманием и сочувствием, хотя, надо признать, сделать это было весьма непросто: посмотрев в зеркало, Хилари пришла к выводу, что более подозрительной и не внушающей доверия особы она в жизни еще не видела. Одна половина лица была целиком покрыта засохшей грязью — Хилари тут же вспомнила мокрый гравий под своей щекой. Шляпка исчезла — Хилари представления не имела, когда это случилось, — и волосы были перемазаны глиной. От виска к уху тянулась длинная царапина; еще одна — поменьше, зато глубокая — украшала подбородок. Обе кровоточили, и кровь смешалась с глиной причудливыми разводами. Пальто висело клочьями, юбка была порвана, а ладони стерты.
— Боже! Ну и видок! — присвистнула Хилари и начала приводить себя в порядок.
Для этого в ее распоряжении было сколько угодно горячей воды, мыло, огромное грубое полотенце и еще одно — маленькое и мягкое, — которым ее снабдила удивительно милая горничная специально «для этих жутких царапин, мисс». Все это плюс большая ванная, в которой можно было плескаться в свое удовольствие, позволили Хилари принять почти надлежащий вид, в то время как горничная пыталась хоть чем-то помочь безвозвратно погубленному пальто. Потом ей подали превосходный крепкий чай — «Сорока и попугай» покупает его по шесть шиллингов фунт, мисс, — и принесли расписание поездов, которое обрадовало Хилари гораздо меньше, потому что стоило ей в него заглянуть, как она тут же почувствовала, что на свете нет силы, способной заставить ее сесть в какой-нибудь из этих жутких ночных поездов и ехать в нем одной до самого Лондона. Уговаривать себя или обзывать трусихой не было никакого смысла. Мужество окончательно покинуло Хилари. Она просто не могла этого сделать. Не было никаких сомнений, что любой вагон, в какой бы она ни села, окажется пустым сразу или опустеет на следующей же остановке. Тогда появится кто-то из них, и одним несчастным случаем на железной дороге станет больше, а одной Хилари Кэрью — меньше. Потому что, если всего час назад они пытались убить ее на ночной дороге, едва ли стоит надеяться, что они успели с тех пор передумать. Скорее нет, чем да, как сказал бы Шалтай-Болтай. И раз так, они наверняка будут поджидать ее на станции, прекрасно понимая, как понимала это она, что в такую ночь найдется немного желающих прокатиться на поезде до Лондона. Для этого действительно должны были быть очень веские причины. Самое скверное, что у Хилари таких причин было даже две. Во-первых, Марион, а во-вторых — деньги. Из пяти фунтов, вырученных за перстень тетушки Арабеллы, двенадцать шиллингов ушли на билет туда и обратно. Еще два фунта она оставила в залог за велосипед, которого больше не было, о чем ей еще предстояло по возможности деликатно известить юношу со стоячей прической и доплатить сколько он там за него запросит. И, кроме всего прочего, нужно было расплатиться в гостинице. Вывод напрашивался сам собой. Ничего не оставалось, как позвонить Генри.
Стул в телефонной кабине оказался жестким, блестящим и ужасно скользким, хотя, конечно, это было лучше, чем ничего. И пока Хилари сидела на нем, дожидаясь звонка, она вдруг пришла к выводу, что не имеет ни малейшего смысла ссориться с Генри хотя бы уже по той причине, что это ровным счетом ничего не меняет. И действительно: не успела еще забыться Грандиозная Сцена с разрывом помолвки, как Хилари, не успев даже толком отдышаться, поспешила прямиком к Генри, стоило ей повстречать в поезде миссис Мерсер и ее мужа — на улице. Они, разумеется, тут же поссорились снова, и Генри строго-настрого запретил ей выслеживать Мерсеров. Она его, естественно, не послушала, и целую неделю они друг с другом не разговаривали. И вот пожалуйста! Как только кто-то пытается ее убить и ей становится страшно, она в ту же минуту оказывается в телефонной будке и названивает Генри в полной уверенности, что он тут же приедет ее спасать. Приехав, он первым же делом напомнит, что «он же предупреждал», и им придется поссориться снова и, скорее всего, заниматься этим всю дорогу до Лондона. Это была удивительно радужная перспектива. Ссориться с Генри было куда веселее, приятнее и безопасней, чем дожидаться в пустом вагоне, когда же кто-нибудь придет тебя убивать.
Телефон звякнул, Хилари схватила трубку, и голос Генри проговорил:
— Алло!
— Алло! — бодро отозвалась Хилари.
— Кто это?
— Не будь идиотом!
— А, это ты?
— Дурачок, — ласково протянула Хилари.
Генри сделал вид, что ничего не слышал. Он был уверен, что Хилари ни за что бы не позвонила, если бы ей не было от него что-то нужно. Мысль, что она не может без него обойтись, была, конечно, очень приятной, но он не собирался так быстро сдаваться. Кроме того, его мучили мрачные подозрения, что Хилари выбрала этот тон, потому что прекрасно знала, как он на него действует. Это было все равно что махать леденцом под самым носом у тигра.
— Чего надо? — осведомился он тоном, каким человек отвечает обычно до смерти надоевшей своими звонками тетушке.
— Тебя, — сказала в сорока милях от него Хилари.
Она сказала это так тихо, что Генри едва расслышал, и теперь терзался сомнениями, действительно ли ее голос дрогнул, и если все-таки дрогнул, то от смеха или от слез, потому что, если так… Хотя, с другой стороны, если нет…
— Хилари? — осторожно позвал Генри, и она, проглотив неизвестно откуда появившиеся слезы, выдохнула:
— Генри. Ты можешь приехать и забрать меня отсюда? Пожалуйста!
— Хилари, что с тобой? Что-то случилось? Ради бога, говори громче. Я не слышу ни слова. Ты не плачешь, нет? Да где ты наконец?
— Л-л-ледлингтон.
— Мне кажется, ты все-таки плачешь.
— К-к-кажется, да.
— Значит, плачешь.
Бодрый женский голос в трубке произнес: «Три минуты», и Генри, не имевший к оплате этого разговора ни малейшего отношения, очень решительно потребовал еще три. После этого он сказал: «Алло!» и: «Ты меня слышишь», и даже: «Да скажешь ты наконец, что с тобой случилось?»
Хилари взяла себя в руки. Вместо того чтобы немного разжалобить Генри, как собиралась, она разжалобила себя, причем так, что просто заливалась теперь слезами.
